Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
И Пушкина стихи в цензуре не бывали;
Что нужды? их и так иные прочитали.
Соединение имени эротического стихоплета Баркова, тираноборца Радищева и своего собственного - это и юношеская шалость, и гражданская смелость. Пушкин издевается над цензурой, которая не смогла помешать распространению рукописного вольнодумства.
Они не пускают нас в литературу, мы бы их не пустили в трамвай.
Я всегда открыто заявлял о том, что не одобряю последних российских законов, направленных на ужесточение цензуры в интернете.
О введении на телевидении государственной цензуры.
Из интервью еженедельнику "Аргументы и Факты", № 26, 26 июня 2013 года.
Когда ничто на нечто претендует,
душа моя смущенная бунтует
и выразить протест свой норовит.
Цензуры нет, но цензоры остались,
они искать крамолу не устали
у всех, кто мало-мальски даровит.
Рождённые в эпоху обезлички,
они стучат, скорее, по-привычке,-
я узнаю их хищный, цепкий взгляд.
Снабжённые копытами, рогами,
они нас выставляют дураками,
но как всегда, прозрачен их наряд.
Меня когда четырнадцать лет назад с «НТВ» увольняли, наслушался от всяких доброхотов: ты пойми, ну вот три больших федеральных канала, они должны быть у нас под контролем. И всё! Потом, оказалось, нет, не всё. Всё-таки дециметровые типа «РЕН ТВ» тоже должны быть сугубо лоялисткими. Но только телевидение. И всё! Потом и газеты стали мешать. Не более полутора малотиражек с независимой редакцией. И журналы тоже, и даже глянец. Ну как это «Forbes» у нас в России будет издавать не наш человек, как это было сих пор. И всё-таки, мол, это же оффлайн. Онлайн-то ладно, ваша резервация, кувыркайтесь там как хотите.
И теперь селись запретить «Telegram», и уже прямо сами говорят, что осенью примутся за «Фейсбук». А дальше что? YouTube? Чего вот мы тут с вами крякаем? Как Серая Шейка в сказке Мамина-Сибиряка. Всё сужается и сужается полынья последняя на замёрзшей реке, бедная там Серая Шейка с переломанным крылышком, и, значит, в одно прекрасное утро застынет и эта акваторийка.
«Правила жизни Милоша Формана», журнал Эсквайр (Esquire).
Пушкина жестоко жмет цензура. Он просил себе другого цензора. Ему назначили Гаевского. Пушкин раскаивается, но поздно. Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропустить в печать известия вроде того, что такой-то король скончался.
Если идея, которую мы принимаем за основу этого мира не верна, то мы не можем приспособиться к миру, мешая как себе, так и тем, кто считает наши идеи верными.
Блокировку аккаунтов в Facebook за использование слова из пяти букв, первая и третья буква, которого «Х» считаю проявлением цензуры. Но не обычной, а наиглупейшей и поэтому особенно опасной.
Слово" хохол" приравняли к считающемуся матерным слову негр (ниггер). Согласно правилам соцсети, аккаунты блокируют, если "существует реальная угроза нанесения физического вреда или прямая угроза общественной безопасности".
Цензура — это когда чиновник знает — что бы он ни сделал, его не разоблачат.
Пожалуйста, не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции, и так далее — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен.
Письмо Н. Н. Пушкиной 30 июня 1834 г.
Мы смонтировали две передачи о том, как спасти страну при помощи инноваций и коренных изменений. <...> В понедельник было заседание коллегии Госплана, посвященное экономике Сибири, на которое был приглашен Аганбегян. Выступал Байбаков, и половина его выступления была посвящена проклятиям в адрес Аганбегяна, ну и частично — меня. Он говорил, что передача эта — совершенно безответственное дело, мы раскрыли государственную тайну, дезинформировали советский народ о состоянии нашей экономики, совершив идеологическую диверсию. В результате было организовано две комиссии: одна — со стороны КГБ — по вопросу разглашения государственной тайны, а вторая — со стороны ЦК — об идеологической ошибке на центральном телевидении. Приходят эти комиссии, а им предъявляют полную стенограмму передачи с визой и печатью Госплана! Правая рука не знает, что делает левая! И ведь никто не требовал от нас этой визы, просто у меня было счастливое прозрение. Началось расследование комиссий. <...> Когда надо было подводить черту под расследованием комиссий, нас — меня и Николаева — вызвали к зампреду Гостелерадио Владимиру Ивановичу Попову. Я его знал, мы с ним в теннис играли. Мы явились к нему в кабинет, и он стал нам выговаривать, как мальчишкам, которые спалили физкабинет, перебили окна и вообще сделали что-то совершенно неподобающее. «Как вы безответственны! Страна в таком положении! Зачем вы лезете в экономику? Рассказывайте лучше про свои галактики и одуванчики». <...> Когда мы пошли к выходу через весь громадный кабинет с двойными дверями, он пошел нас провожать, непонятная такая куртуазность. И когда я уже выходил из комнаты, Попов меня похлопал по плечу и говорит: «Знаешь, Сергей, вы все правильно сделали». Время было тогда непонятное, у власти был Черненко.
Меня часто спрашивают, была ли у нас цензура. И была и не была. Я уже рассказывал, как была устроена цензура при Галилее. Так вот, точно так же было и у нас. Надо было представить своего рода клятвенное заявление, что в материалах нет ничего противного вере и Отечеству, и ещё заявление специальной комиссии экспертов, что передача удовлетворяет таким-то требованиям. Этих требований был целый том, и эксперты знали их в той области, за которую отвечали. Я помню, например, что нельзя было показывать в кадре половозрелых крабов. Потому что тогда было разное законодательство, касающееся ползающих и плавающих морских тварей. Пока крабы плавают, они рыбы, а когда они ползают, то это другое. И поскольку половозрелые крабы могут и ползать и плавать, становится непонятно, что это такое и какие правила к ним применимы. Я столкнулся с этим, потому что в нашем подводном фильме были крабы. Когда меня пригласили работать на телевидение, мне сказали: «Вы всё знаете про половозрелых крабов и прочее, и вы должны сами за всё отвечать, а мы будем за вами смотреть». Это самая разумная система, и у меня практически никогда не было серьёзных затруднений с цензурой, разве что один раз с военными, когда я рассказывал про ускорители, тогда мощные ускорители рассматривались как космическое оружие. Мне сказали: «Вы нарушили, нельзя было об этом рассказывать». — «Ну, покажите, что именно было нельзя говорить?» — «Нет, не можем, это секрет». На этом мы и разошлись. Такие были времена.