Анна Гавальда. Утешительная партия игры в петанк

За ремонтом следила она. Наши встречи участились, по мере продвижения работ мои перспективы становились все менее отчетливыми, ее рукопожатия – не такими быстрыми, уже не так мешали несущие стены, зато все больше мешали рабочие.

Я поехал на работу, потому что это единственное, что на сегодняшний день я умел делать. Посмотреть, каких глупостей они натворили тут, пока я ездил проверять, какие глупости вершатся там... Последние несколько лет моя работа сводилась в основном к этому... Заделывание дыр, шпатель и тонны штукатурки.

Стены в комнате подрастающего ребенка — лучшее наглядное пособие по занимательной этнологии. Квадратные метры, на которых жизнь кипит, бурлит и обновляется, безостановочно пожирая патафикс.

Матрешек я тебе привез, — проворчал я, — знаешь, такая красивая куколка: чем больше проявляешь к ней интерес, тем мельче она оказывается...

Так вот что значит быть четырнадцатилетней сегодня? Ясно осознавать, что все продается и покупается в этом дольнем мире, и в тоже время оставаться настолько наивной и нежной, и верить, что можно, взяв за руки двух взрослых одновременно, шагая посередине, между ними, и не вприпрыжку, как раньше, но крепко сжимая их руки, сковывая их собою, несмотря ни на что удержать их ВМЕСТЕ.

Лучшие праздники, поверьте мне, зайчики мои, наутро забываются, — говорил он. — Лучшие праздники, они здесь и сейчас. А утром от них не остается и следа. Утро наступает, когда ты снова входишь в метро и получаешь по полной программе.

Жизнь — сука,
и потом
ты умираешь.

В сентиментальном настроении. Старая любовь. Эти сумасшедшие вещи. Моё сумасшедшее сердце. Загулявшая леди. Я никогда раньше не любил. Толко ты и никто другой. Если бы тебе довелось увидеть меня сейчас. Я ждал тебя. Возможно, я ошибаюсь.

Каждый вечер я приношу им свежий багет, стараюсь обеспечить сбалансированный рацион питания, всякий раз, стирая их джинсы, выворачиваю их карманы и спасаю кучу всякого хлама, терплю, когда они запираются и хихикают до утра, плюю на их дебильную музыку, не реагирую на их попреки: мне, мол, не понять все тонкости техно и тектоники, я...

Живот женщины, это самое таинственное, что есть в мире, самое волнующее, самое красивое, даже самое сексуальное, как бы написали в ваших дебильных журналах, — долдонил он под снисходительным взглядом Лоранс, — так что, нет, только не живот... Спрячь его. И береги... Я, Матильда, тебе не мораль читаю и не о приличиях говорю... Я о любви. Куча пацанов будут мысленно измерять твою задницу и угадывать форму груди, и это честная игра, но живот — прибереги его для того, кого полюбишь, ты... Ты меня поняла?

Заснул, думая о ней.
О её теле, чуть-чуть.
Но главное, о ней.
О ней, вместе с её телом.

— И такая заварушка из-за женщины, с которой ты едва знаком, которая живет в пятистах километрах отсюда, у которой уже пятеро своих шалопаев и которая носит носки из козьей шерсти?
— Именно...

— Я и не знал, что такое бывает, — прошептал Шарль.
— Что бывает?
— Такие люди, как вы...
— Вы правы. Таких не бывает. Во всяком случае, не могу сказать, что я есть...

«Почему ты не бросишь его?» — донимал я её.
«Не знаю. Наверно, потому что я ему не нужна...»

— Так значит... эээ... Вы теперь... это... больше не спите... с женщинами вообще?
Он широко улыбается:
— Только с теми, которых посылает мне Господь...
— И как вы их узнаете?
Улыбка становится еще шире.
— Они самые красивые...