И дружба с Данте странным образом обостряла мое одиночество. Может, это потому, что Данте везде и всегда был своим. А я — везде не к месту. Даже в собственном теле — особенно в собственном теле. Я менялся и больше не узнавал себя. Перемены давались мне мучительно, но я не мог понять почему. И все мои эмоции казались какой-то бессмыслицей.

... я понял, что все происходит по-настоящему. Один лишь я настоящим не был.

— Мне интересно, когда мы почувствуем, что мир принадлежит нам?
Я хотел ответить, что мир никогда не будет нам принадлежать. Но вместо этого сказал:
— Не знаю. — А потом добавил: — Завтра.

И в тот миг мне казалось, что лицо Данте похоже на карту мира. Светлого мира — без зла и пороков.
Вот это да, — думал я, — мир, в котором нет зла.
Наверное, нет ничего прекраснее.

... Мир — мрачное место. Тут я с Конрадом согласен.
— Может быть твой мир, Ари, но не мой.

Быть популярным значит убеждать других, что ты веселый и интересный, а притворщик из меня был неважный.

Птицы нужны, чтобы рассказывать нам о небе.

Одной летней ночью я уснул в надежде, что, когда проснусь, мир изменится. Но утром, открыв глаза, понял, что мир остался прежним.

У меня было правило: лучше скучать одному, чем с кем-то, — и я всегда ему следовал.
Может, поэтому у меня и не было друзей.

А еще я подумал, что стихи похожи на людей. Одних ты понимаешь с ходу, а других — нет и, может статься, не поймешь никогда.

Думаю, если бы Данте знал меня получше, я бы ему не нравился.

Я не мог встать и уйти, когда злился, поэтому просто закрывал глаза и оставлял Вселенную снаружи.

Мама с папой держались за руки. Интересно, — думал я, — каково это — держать кого-то за руку? Наверное, иногда в чужой ладони можно найти все тайны Вселенной.

Он так на меня смотрел... Он был похож на ангела. А я в ответ хотел дать ему кулаком в челюсть. Я ненавидел себя за свою жестокость.

Мне нравится быть одному, мам. Я знаю, ты этого не понимаешь, но это так.

Вся моя жизнь была чужой затеей, вот в чем беда.