Джонатан Сафран Фоер. Вот я

— Ничего не проходит. Само не проходит. Или ты занимаешься ситуацией, или она тобой.

Джейкоб, сплюнув, сказал:
— Я упускаю свою семью, как мой отец упустил нашу.
— Не упускаешь, — сказала Джулия, — но мало просто не повторять его ошибок.

В их семье было то, что никогда не следовало вспоминать, и то, что никогда не следовало забывать.

На иврите слово, означающее «грех», переводится как «промах мимо цели». Прости меня за те случаи, когда я согрешил перед тобой, немного уклонившись от цели, и за те случаи, когда я бежал прочь от того, к чему должен был спешить.

— Яков боролся с Богом за благословение. Он и с Исавом боролся за благословение, и с Ливаном, и каждый раз он в конце концов одерживал верх. Он боролся, потому что понимал: благословение стоит, чтобы за него драться. Он знал, что удержать можно лишь то, что ты не согласен отпустить. Израиль, название исторической родины евреев, буквально означает «борется с Богом». Не «славит Бога», не «чтит Бога», не «любит Бога» и даже не «повинуется Богу». по сути дела, в этом имени звучит противоположность повиновению. «Борьба — это не только наше состояние, это наша суть, наше имя».
...
— Нужно только держать то, что ты не согласен отпускать, — продолжал Макс.

У нас с Джулией всегда прекрасно получалось встречаться глазами, даже после развода. Мы как-то умели находить друг друга. Шутили: «Как мне найти тебя в толпе?» — «Просто будь собой».

Было бы легче, если бы с ними было легче.

Без контекста мы все чудовища.

Любого толка формальности: в одежде, в речи, в проявлении эмоций — казались им вопиющим посягательством на данное Богом право всегда быть самими собой. Джейкобу это казалось возмутительным и достойным зависти.

— Предположим, для нас, как евреев, есть две возможности: плакать беззвучно, как говорит твоя мама, или плакать по-еврейски, как ты сказал. Как это будет звучать — плач по-еврейски?
— Не знаю.
— Никто не знает, значит, ты не можешь ошибиться.
— Я даже не догадываюсь.
— Может, как смех? — предположил Макс.
— Как смех?
— Ну, я не знаю. Но у нас так.
На секунду, как мгновенный укол, Джейкоба охватил ужас, что он умудрился сломать жизнь трем самым прекрасным на свете человеческим существам.
Он вспомнил, что, когда Сэм был малышом, каждый раз, как он оцарапается, порежется или обожжется, после каждого анализа крови, каждого падения с ветки дерева, которая потом всегда считалась «слишком высокой», Джейкоб спешил подхватить его на руки, будто земля под ногами внезапно вспыхнула огнем, и говорил: «Ты цел. Все нормально. Ничего страшного Ты цел». И Сэм всегда ему верил. И Джейкоба потрясало, как это всякий раз срабатывало, и устыжало. Бывало, если требовалась ложь более явная, например, когда текла кровь, Джейкоб даже говорил: «Смешно». И сын верил ему, ведь у сыновей нет выбора. Но сыновьям бывает больно. И если они боль никак не показывают, это не значит, что ее нет. Это другая боль.