Если семьи, как говорят, напоминают деревья с их древовидной структурой, сплетёнными между собой корнями, отдельными ветвями, торчащими под нелепыми углами, то семейные травмы подобны густой полупрозрачной смоле, капающей из надреза в коре. Травмы продолжают сочиться из поколения в поколения.
Они стекают медленно — слабым, практически незаметным потоком, — перемещаясь во времени и пространстве до тех пор, пока не найдут трещину, где можно осесть и затвердеть. Если взять, к примеру, детей, выросших под одной крышей, то одни страдают от подобных травм больше, чем другие. Разве вам никогда не встречались братья и сёстры, совершенно непохожие друг на друга по темпераменту, хотя имевшие одинаковые возможности? Один из них всегда более замкнут и меланхоличен, чем другой. Такое случается. Иногда семейные травмы перескакивают через поколение и удваивают свою хватку в следующем. Зачастую внуки молча несут в себе обиды и переживания своих дедушек и бабушек.

Нельзя влюбляться в разгар гражданской войны, когда ты в эпицентре кровавой бойни и тебя со всех сторон окружает ненависть. Нет, ты бежишь со всех ног, способных унести твои страхи, чтобы банально выжить, и не более того. Ты взмываешь в небо на взятых взаймы крыльях и улетаешь в голубую даль. А если ты не можешь уехать, то ищешь убежище, чтобы отсидеться, поскольку теперь, когда всё остальное потерпело фиаско — дипломатические переговоры и политические консультации, — теперь будет лишь око за око, зуб за зуб, и тебе не гарантирована безопасность за пределами твоей собственной общины.
Любовь — это смелая аффирмация надежды. Ты не видишь надежды, когда смерть и разрушение правят бал. Не надеваешь лучшее платье, не втыкаешь в волосы цветок посреди руин и обломков. Не отдаёшь своё сердце любимому в тёмные времена, когда сердца должны быть наглухо закрыты, особенно для тех, кто исповедует другую религию, говорят на другом языке и не одной крови с тобой.
Ты не влюбляешься на Кипре летом 1974 года. Не здесь и не сейчас. И всё же они влюбились, эти двое.

— Не всем суждено быть бойцами, моя дорогая, — попыхивая трубкой, заметил Дэвид. — Иначе у нас не было бы ни поэтов, ни художников, ни учёных…
— А вот я не согласна, — буркнула Дефне в свой бокал с вином. — В жизни случаются такие моменты, когда каждому из нас приходится быть бойцом. Оружием поэта являются слова, оружием художника — картины… Но ты не можешь сказать: «Извините, но я поэт, поэтому я — пас». Ты просто не имеешь права так говорить, когда кругом столько страданий, неравенства, несправедливости…

Было нечто ребяческое в потребности взрослых рассказывать нравоучительные истории. Взрослые хранили наивную веру, что, рассказав детям вдохновляющую байку – нужный сюжет в нужное время, – можно поднять им настроение, мотивировать на грандиозные свершения, да и вообще изменить реальность. Впрочем, не было никакой нужды объяснять родителям, что жизнь гораздо сложнее и многограннее, а слова не обладают тем магическим действием, на которые рассчитывают взрослые.

Первое поколение выживших – то, что пострадало сильнее всего, – несло свою боль близко к поверхности; воспоминания, точно занозы, врезались в плоть, некоторые прокалывали кожу, другие оставались невидимыми глазу. Между тем следующее поколение оказалось готово раскапывать прошлое и срывать печать молчания. Как ни странно, но в семьях вынужденных переселенцев, сохранивших шрамы войны и пострадавших от насилия, именно молодые обладали самой старой памятью.

У меня не было возможности сказать, что значила для меня та ночь. Когда мы покинули таверну… луна, запах твоих волос, твоя рука в моей руке… когда мы поняли после всего того ужаса, что в этом хаосе нас спасёт только наша любовь…
Знаешь, о чём я непрерывно думаю с тех пор? Я думаю, что ты и есть моя страна. Или это звучит слишком странно? Без тебя у меня в этом мире нет дома — я дерево с порубленными корнями; ты можешь повалить меня прикосновением пальца.