Франц Вертфоллен. О Кузнечиках

Я с детства разбирал красоту,
разбивал на кусочки и объяснял, отчего она,
в противоположность всем остальным вещам,
лишь приумножалась.

Если обычному существу для жизни цель не обязательна, то коллектив существует только благодаря общим стремлениям.

Ты, вообще, запомни — не бывает монархии в подлунном мире. Есть две формы власти – тирания и анархия. А на Западе сейчас одно извращение. Основы их демократии – это вера в то, что стадо ослов может быть умнее одного погонщика. Сама их демократия – это вера в то, что стадо ослов может управляться несколькими погонщиками, а на деле все – одно лицемерие, ибо одному стаду – один погонщик, иначе, сам понимаешь – разброд. Другое дело, когда ослы наконец-то людьми станут, но до этого даже правнуки наших потомков не доживут.

У тебя антифранцузское произношение, мой каштановый дух Парижа, мое лиловое настроение, моя самая близкая к небу крыша. У тебя – тишина всех древнейших храмов и звенящая леность картинной Вены. Бесполезность двуногих планов мажет янтарным мазутом Сены.

С каждым твоим самолетом, уходящим в неправильном направлении, мне остается лишь вытрясать свои мысли о неразъединении. И не больно, ведь нет времени, когда басы и высоты ближе, чем те 10 секунд, за которые весна умирает в Париже.

Под папоротниковыми узорами
в сочно-зеленом свете
ты будешь играть апельсинами,
а я на своей планете…
пожалуй,
я просто буду.

Валькирии твоей далекой земли
пахнут морем,
поют колыбельные
и поджигают мои корабли,
а во мне у странного Гнипахеллира
так оглушительно лает Гарм -
привязь не выдержит,
вырвется Жадный -
мысли не по зубам.

А рай – это Дунай,
лето
и ноги по колено в воде,
это когда ты знаешь, что где-то
ты есть настоящий,
но никак не припомнишь где.

Красота неуловима, давно потеряна и вообще ее не бывает, но с того момента она застряла внутри меня таким ярким осколком, что я почти назвал бы это предчувствием. На однотипной равнине всех человеческих жизней, я бы назвал это робким предчувствием гор...

– Это просто возмутительно! Какие ценности у нынешнего поколения? Что за обычай ни о чем не думать, ублажать жуков, чтоб они потом раздаточной кассой служили? – жужжала оса.

– Действуя только телом, только телом! Не имея ни грамма мозгов! – подхватывала муха. – Да ладно если б еще тело красивое было, так ведь им до бабочек далеко! Они себя хоть в воде видели? А жуки то на что смотрят? Это же кожа да кости!

– А вам они нравятся, господин Крыс? – сладким голоском спросила младшая мышка.

– Нет, по мне они слишком худосочны, – ответил супер-мужчина, улыбнувшись во все свои пожелтевшие зубы.

– Вот именно! Быть такими худыми – это же убивает организм, поэтому они и не живут дольше одного месяца. Но самое страшное, что сейчас все молодые осы от работы отлынивают, думать отказываются и пытаются походить на этих… шлюшек, простите меня, пожалуйста.

– Вот – вот. А на счет думать, так у них мозги худеют первыми. Для них вообще прогресс, что теперь они хоть жуков обхаживать стали, а то раньше-то муравьев доставали – зерно клянчили.
Не так ли, господин писатель?

– Эммм… – только собирался сказать муравей.

– Вот-вот. Я о чем и говорю. И куда катится наше общество? Молодежь, подражая этим, загоняет себя в те же клетки! Вы представляете, какая это несвобода, жить так, как живут стрекозы? – назойливо шумела муха – А какие у них приземленные мечты! Что это за мечта такая – развалиться на яхте в купальнике от Pautino Cavalli и с килограммом косметики на хоботке? Хотя, по-моему, с их интеллектом они вообще мечтать не способны, – грустно подытожила муха, поправляя макияж.

– А ведь они еще становятся знаменитыми, – добавила оса.

– Может, потому что о них слишком много говорят, – рискнул таракан.

– Конечно! Ведь это же все пиар-ходы, чем больше скандалов, тем больше известность. Какая это несвобода, быть такими зависимыми от желтой прессы!

– А если их просветить пытаешься, они же хамят! Вот недавно за коктейлем, одна стрекоза меня совсем вывела из себя. Я решила ее просветить о том, как ее по-настоящему видит общество. Так как она мне ответила!

В дальнем углу что-то зашелестело. Часто моргая подслеповатыми глазами, к столу подползла старая мышь.

– А зачем говорить стрекозе, что она стрекоза? Каждый все равно знает, кто он. Как спрятаться от себя?

– А если не знает? – злобно продолжала муха.

– То это достойно жалости. Забыть, кто ты – тяжкое наказание.

Вот скажи, как я им дам абсолютную свободу, если их загон – это их голова? Только головы отсекать и остается. Им ведь все чужое нужно: кнут, мозги, пряник – своего-то нет. Видел, что случается в поле с баранами, которые всю жизнь в загоне прожили? Чахнут они там от тоски зеленой – им поле интересно только так, гипотетически – чтобы было куда стремиться.

И открылось мне – я до сих пор не знаю, куда иду,
Но слово мое древнее всех пиктограмм Перу.
Пламя ревет для меня, чтоб я слышал в огне барабан.
Пепел, зола и уголь летят по моим стопам,
Хоть плоть моя, как была, так осталась – соль и песок.
Абсолют никогда не войдет ни в один человечий висок.

И, пожалуй, то повод для неизбывного счастья.

Желания меняют всё: людей, мир, события. Дав нужную силу желанию и превратив его в приказ, можно управлять драконами, вызывать цунами, подчинять ветра, сеять пожары, иметь принцесс, не принцесс, королевства, деньги…
Главное разобраться, чего именно тебе так неистово хочется.
Главное научиться хотеть неистово.
Жить неистово.

— А как же взаимопомощь, самопожертвование, отвлеченность от дел мирских?
— Я им карму испорчу. Они баранами что-то в себе отрабатывают, а если помогу, то помешаю.

И тогда я впервые понял, что нет абсолютно никакой разницы, кому молиться, важно – молиться, ведь молящийся блажен не потому, что молится, а он молится, потому что он – блажен.

Кот выказывал присутствие наиполнейшего отсутствия. Вероятно, отбросив свое бренное тело, он пустился странствовать по далеким мирам с молочными реками и сливочными берегами.

В покоях царил полумрак, пахло благовониями и скрипящими половицами. Вдруг на
одном из балконов мелькнул белый лоскуток. Так странно – в столь поздний час, в этой
половине замка, в полном одиночестве на балконе сидела девочка. Волосы ее, заботливо
причесанные перед сном, но уже растрепавшиеся, чуть-чуть кудрявились, в них, послушная
любому дуновению ветра, танцевала алая шелковая лента.
Кто бы мог подумать, что такой покой может снизойти на человека только оттого, что
где-то на деревянном балконе холодной безлунной ночью сидит одинокий ребенок с алой
шелковой лентой, едва поблескивающей в темноте.
Красота неуловима, давно потеряна и вообще ее не бывает, но с того момента она
застряла внутри меня таким ярким осколком, что я почти назвал бы это предчувствием. На
однотипной равнине всех человеческих жизней, я бы назвал это робким предчувствием гор.