Очень странная страна Ливан. По незнанию представляется выжженной и пустынной: руины, французы, жара, дикие, заросшие арабы в халатах и козы. Я учусь тут арабскому у водителей и посудомоек. Харкающийся язык, по крайней мере, у посудомоек. Сухой. Как ветер с песком. У них нет «вы», но все «любимые». Везде Аллах. Проникновение Аллаха в жизнь правоверного раз в тысячу больше, чем Христа – в католическую. Базарный язык, но с изысками. Нет у них «доброго утра». Есть утро светлое, сметанное, жирное, денежное, жасминовое, сладкое, в конце концов, но доброго – нет. Поэзия, с базарными отзвуками. «Приятного» аппетита нет тоже, арабы, похоже, не фанаты сдержанности. Им вообще понятие аппетита чуждо: кушать тут рады всегда, потому пожелания к еде здесь звучат как «да будет еда твоя вкушена с радостью и здоровьем», а пророк у них так и сказал – если что упадет во время еды, подбери и сожри, чтоб не досталась еда шайтану, и пальцы оближи, потому что не знаешь ты в каком куске пищи – благодать. Очень жирно, очень сладко, очень щедро...

Опираясь на мачту, встаешь.
Небо и море.
Горизонт.
Господи – совершенно,
совершенно творение твое.
Мое.
Наше.
Гори сердце
и разливайся
норвежскими,
горькими
фьордами!
Боже, я обещаю, я буду тверд!
На крови, на море, на небе,
клянусь, отец,
я не потеряю теперь
памяти!
О смерть моя,
рыжая,
славная,
шепчет мне за плечом.
Милая, ты сейчас возьмешь?
«Рано».

Видишь ли, Сара, чем бы человек ни занялся, любой подвиг – это не победа над драконом, это победа над глупой инертностью человеческих масс. В любой сфере. Всегда. Победа над шестью миллиардами идиотов. Это очень утомительно. Пока ты видишь это так. С другой стороны, что бы тебе ни захотелось реализовать, то есть какие бы мысли тебе бы ни захотелось осуществить, тебе нужно действие, которому всегда будет оказано сопротивление. Даже если ты хочешь вырезать из палки дудку, тебе нужно будет преодолеть сопротивление палки. Если человеческую глупость рассматривать в таком аспекте, она становится куда более выносима. Вот Хайке, я ее очень люблю, какие проблемы с Хайке пока ее фантастическая глупость не имеет влияния на мою жизнь? А теперь представим, что мой результат, результат дудочки и красоты мелодии, зависит от того, тупа ли Хайке, как пень или все-таки как водоросль, дело становится сложнее, потому что глупость – неискоренима. А теперь представим: чтоб дудочка играла, тебе нужно заставить пень перестать быть пнем хотя бы на минуту. Вот тут начинаются истинно человеконенавистнические мотивы. А ненависть я, сладкая моя, не люблю. Это хороший мотор, но в ней тяжело жить. И нужно быть богом в десять раз больше, чем Яхве, Аллах и Брахма вместе взятые, чтоб во время высоких ставок относиться к непобедимой человеческой глупости, как ко всего лишь еще одному проявлению закона о действии и противодействии. Ни Брахме, ни Аллаху, ни Яхве такое, судя по писаниям, не далось. Но мне и того мало.

Лунная ночь.
Опьяненность Нью-Йорком в Бейруте.
I might have loved you, Alice.
I might even love you now.
I might.
Ты кружишь в прозрачном, в кружеве, в блестках шампанского –
Кардифф –
пальцы
холодные, синие, с дешевым колечком, найденным в придорожной
закусочной
за музыкальным ящиком.
Я целую твои пальцы и не могу нацеловаться.
И музыкальный ящик хрипит.
И погода переменчива, как мы –
одна минута – россыпь бликов, вторая – дождя.
Возможно, я до сих пор люблю тебя, Элис.

Виски, лёд, черное пятно Централ-парка из окон, белый рояль,
захмелевшая Элис мяукает под переборы клавиш,
ты снимаешь с меня галстук, запонки,
пахнешь сигарами,
голова пустая,
голова расслабленная –
we have more than all –
always had it.
We’re blessed.
И это как ртуть, как свинец – попав в кровь – никогда и ничем – не вывести больше.
Не вывести это счастье.

«И гурии в вечном раю не поют так сладко, как звезды в пустыне».
Звучание их песен, но ваших губ.
«Тяжелая кровь Саула».
Их сладости, ваши рассказы. Я сидела пьяной от вас
на своих зрачках.
И этого было мало.
На зрачках – мало, хотелось вас больше везде.
На каждом моём сантиметре тела. Я хочу вашу юность вне времени. Самую древнюю,
свежую
юность.

Картинками полуночных фильмов в старых кинотеатрах Нью-Йорка, которые смотришь вдвоем… или вчетвером на весь зал, обсуждая знакомых, сценарий, друг друга,
любуясь запястьями, пальцами, ресницами,
ища запах кожи её в складочках у её носа,
розовый язычок котенка,
соски-жемчужинки под тонкой блузкой,
вдохи судорожно
и выдохи
в старом зале
на старой улице
в молодом по меркам Европы городе
с бесконечным лесом из шпилей.

АДА: Ну, там вдруг… Смотри, если я тебя увижу однажды в Марселе, или Марокко, или Испании на набережной во всяких там ресторанах – смокинг, жена… знаешь, что я подумаю?

ФРАНЦ: Ну?

АДА: Какая же у тебя скучная жизнь, ублюдок!

Смеялся искренне.

ФРАНЦ: Да. Да! Именно это и стоит думать.

Я люблю тебя?

Такое, наверное, не говорят на бочках.

Такое, наверное, не говорят, прощаясь.

АДА: А если бы ты остался, мы бы наверняка разбежались.

Уткнуться ей в острую кость плеча.

Мне легко говорить «я люблю», а ей сложно. У меня «люблю» на языке, у неё – по всему позвоночнику, ртутью навсегда – в кость, свинцом в костном мозге – и даже смерть не выведет из неё «люблю».