ФРАНЦ: Не убегай от реальности. А то люди любят нафантазировать Эдем. А звезды Гранд-Каньона такие же как звезды Вашингтона, и не сильно отличны от звезд Вены. Счастья они не синтезируют. Вот как я ссинтезирую благодати, я приду тебя ей обогащать.
ГЕРБЕРТ: Даже если ты не ссинтезируешь больше ни капельки счастья и будешь грустнейшим из всех чертей, что невозможно, как холодное солнце или легкая черная дыра, но даже с такой аномалией... мне не надо иного бога.
Шёнбрунн был великолепен. С ним.
С ним я открывала Шёнбрунн заново, понимая, что, побывав тут с десяток раз, никогда по-настоящему не была.
Как можно было настолько не видеть это место?!
Парк, анфилады, галереи, кукольный лабиринтик, обдающий тебя испуганными струйками воды, когда ступаешь не туда.
Даже мороженое. Обычное мороженое из тележки с шарманкой. Обычнейшее мороженое в вафельном рожке с ним – чудо.
А ещё ни с кем мне не бывало так весело.
Я была очень удивлена, когда у меня вдруг стали болеть щёки. Абсолютно серьезно стали болеть щеки от постоянной улыбки.
С него будто солнечные зайчики рассыпались и щекотали тебе в груди и под ребрами.
ФРАНЦ: Скучаешь?
Усмехнулся.
ГЕРБЕРТ: Ну так. Слегка. Как мозг по кислороду.
ФРАНЦ: Спокойной ночи.
ГЕРБЕРТ: Вот! Ловлю на слове! Франц, ради бога, пусть твои ночи будут спокойными.
ФРАНЦ: Я работаю над этим, сэр.
ГЕРБЕРТ: Бум! Неверный ответ. Верный – так точно. Принято.
Вот это причина любой массовой истерии: бояться, что придется бояться страшного страха, которого боишься.
ГЕРБЕРТ: У меня нет слов.
У меня их не было тоже.
ГЕРБЕРТ: У меня просто нет слов.
ФРАНЦ: Что ты чувствуешь?
ГЕРБЕРТ: Ничего. Если б я позволил себе что-то чувствовать, я бы кого-нибудь убил.
Европейцы же видели в девочке – мягкость: ровную-ровную кожу, медную, чудом пока еще солнцем в грязно-пятнистое нечто не превращенную. Глаза – на все лицо. Еще полгода и было бы поздно: лицо потеряло бы свежесть, покрылось пятнами, глаза уменьшились, а черты обрели ту вульгарность арабских баб. Пока глаза были распахнуты
и пусты,
замечательно пусты –
без малейшего признака обитаемости.
Обитаемые острова предсказуемы, как люди.
Необитаемые – автоматически заселяются мозгом всем не случившимся.
Резное дерево перегородки, пористый камень стены и –
Beata Maria,
шерсть тонкая юбок её,
Regina mea,
солнце бьёт на неё через розу ветров,
окрашивая в мозаику стекла разноцветного –
роза роз в свете
розы ветров.
Из плоти передо мной.
Трепетная.
Веки как крылышки мышей летучих – тонки и нервны.
Веки как крылышки.
Глаза томны.
Волосы выбились из убора. Каштановы, мягки.
Волосы выбились ореолом.
Salve!
Резное дерево перегородки, пористый камень стены и –
Beata Maria,
шерсть тонкая юбок её,
Regina mea,
солнце бьёт на неё через розу ветров,
окрашивая в мозаику стекла разноцветного –
роза роз в свете
розы ветров.
Из плоти передо мной.
Трепетная.
Веки как крылышки мышей летучих – тонки и нервны.
Веки как крылышки.
Глаза томны.
Волосы выбились из убора. Каштановы, мягки.
Волосы выбились ореолом.
Salve!
Напои меня, о, роза роз,
жидкостью той,
что не выбью, не вытащу
из груди твоей сколько бы раз
я в тебе ни был б.
Сколько раз ни брал б
тело – что крылья бабочек –
не падает мне
это нечто,
привязавшее сердце моё
к лодыжкам твоим
крепче цепи любой,
не падает плодом, покоренным, мне на ладонь,
но течет янтарем
с кожи ключиц твоих, когда
обнимаешь за голову и прикладываешь губами к
коже тонкой шеи твоей,
течет
янтарем –
не напиться.
Не утолить жажду,
что бешенному в пустыне – не утолить
до тихих,
о, тихих,
вдохов
твоих.
Мария, вот я,
счастлив
стоять
на коленях
пред шерстью одежд твоих