Илья Стогoff — цитаты из книг автора

У всех нас было блестящее будущее. Только оно так и не наступило.

В Хартуме (Судан) я провёл четыре дня. Всё это время меня интересовал вопрос: что за обезображивающие кровоподтёки видны на лицах у местных мужчин?
Потом мне объяснили: это особая мусульманская отметина. Нечто среднее между синяком и мозолью. Доброго мусульманина всегда можно узнать по этой отметине, остающейся на лбу после самозабвенной, с множеством ударом об пол, молитвы. А у кого такой отметины нет, тот, скорее всего, плохой человек. С таким ни одна приличная девушка даже в кино пойти не согласится.

Как бы красива не была моя могила, долго-то она всё равно не простоит. Тем более что вряд ли найдётся кто-то, кто станет за ней ухаживать. Я ведь видел могилы самых известных жителей планеты, но на могилы собственных бабушек и дедушек не ездил никогда.

Если поставить камеру, которая делала бы единственный кадр в год, то получившееся 10-ти минутное кино было бы страшнее любого Хичкока. В лицо человеку заглянул бы зверь, жрущий города, и, возможно, мы услышали бы хруст и стоны заживо сгрызаемых колонн.

В XIX веке вся русская литература была почти что семейным предприятием. Крошечным бизнесом для тех, кто в теме. Что-то вроде сегодняшней блогосферы: интересно, конечно, но, в основном, автору и нескольким его приятелям.

В Петербурге, который давным-давно мертв, никто никуда не спешит. По крайней мере среди людей, с которыми общаюсь я. Все срочное, что могло здесь случиться, уже случилось. Причем давно.
Все, что есть ценного в сегодняшнем Петербурге, связано как раз с тем, что это НЕ столица. Что это мертвый и оттого особенно прекрасный город. Все ценное, что родилось в Петербурге за последние десятилетия (от прозы Довлатова до песен Цоя, от картин митьков до петербургских рейвов), — это лишь похоронный гимн. Перед вами не город, а его надгробие.

Жить в Петербурге действительно невозможно.
Зато умереть тут — действительно красиво.
Место, где люди живут хотя бы несколько столетий, обязательно станет напоминать о смерти. Любое место — необязательно Петербург. Хотя к Петербургу это относится особенно.

— Я буду говорить, Будда, а ты слушай!
Что с твоими глазами, Будда? Почему ты не смотришь на нас? Посмотри, а? Хватит сидеть у себя в нирване! В нирване каждый может... но я-то не в нирване!... слышишь?... мне говорили, что ты любишь меня... ты любишь?... только не спрашивай, люблю ли я... я не умею... ты большой и сильный... а я так... поссать вышел... я не умею любить... you understand?
Все говорят «быть хорошим»! Будто это старт. Как я понимаю — это финиш. До которого добегает один из сотни. Или нет? Если бы у меня был сын-инвалид... ребенок-уродец... я бы не наказывал его, а лечил... сидел бы у его постели... читал бы книжки, учил рисовать... а ты?... хули ты делаешь в нирване, если я здесь?!. или ты не любишь меня?... а говорили, ты всех любишь... я тоже хочу... всех... всегда... всем сердцем... научи, а?
Каждое утро я просыпаюсь... решаю жить ХОРОШО... а потом... хрясь!... всей рожей... в говно... как мне жить, если вокруг одно говно?!. а ты не желаешь даже открыть глаз?!. а?!
<...>
Слышишь меня?! Слезай! Будь рядом! А если нет, то убей меня! Потому что я больше не могу!..
Я прижимал ладони к глазам и орал все громче.
— Я спрашиваю последний раз!... Ты слышишь меня?!. Не смей молчать!..
И тогда каменный Будда широко распахнул многотонные веки.
И тогда я узнал эти давно знакомые глаза.

Единственное, что интересует русского зрителя, — это чтобы кто-нибудь стоял на сцене и громко ругался матом.

Чего ловить в Петербурге — не очень понятно. Это не скажешь словами. Это либо чувствуешь всей кожей, либо никогда не объяснишь, о чём речь.

В город белых ночей приезжают смотреть на небо и рано умирать. Остальные столицы к ранней смерти не располагают. В Нью-Йорке, Париже и Москве живут долго и работают напряженно.

У техно нет содержания. Техно ничего не хочет тебе сообщить и никуда не зовёт. Техно — это просто музыка. Под неё можно просто танцевать.

Турцию немного портят турки, но в остальном это райский уголок.

Самое мерзкое в любой поездке — это приехать домой и опять стать русским в толпе русских.

Никому больше ничего не нужно. Люди по инерции зарабатывают деньги, завоевывают женщин, продумывают жизненные стратегии — будто строят собственные (совсем крошечные) империи.

У мира, в котором мы живем, есть всего две половины: речь и молчание, смех и отчаяние, Европа и Азия, свет и мгла.