Мадлен Миллер. Цирцея

Я думала когда-то, что боги – противоположность смерти, но теперь вижу: они всего мертвее, ибо не меняются и ничего не могут удержать.

Понял он, чего мне стоили эти слова? Нет, вряд ли он мог. Таков дар юности – не чувствовать себя в долгу.

Поэты, по-моему, только и пишут, что об униженных женщинах. Будто если мы не плачем и не ползаем в ногах, то и рассказывать не о чем.

Я понимала: он тоже кинжал. Иной, но все-таки кинжал. Ну и что. Пусть меня ударит клинок. Есть вещи, за которые стоит пролить кровь.

Лишь глупец откажется от такой чести. Но, по правде говоря, и согласится, пожалуй, лишь глупец.

Он и впрямь был подобен океанической волне. Оглянешься, а берегов уже не видно.

– Из-за чего же бились?
– Посмотрим, вспомню ли все. – Он стал загибать пальцы. – Месть. Страсть. Спесь. Алчность. Власть. Что я забыл? Ах да, тщеславие и уязвленное самолюбие.

Мне всегда казалось нелепым, что люди вступают в войну. Даже если они завоюют что-то, наслаждаться этим будут лишь считанные годы, а потом умрут. Но скорее всего, погибнут, так и не завоевав.

Полно, говорила я им, все не так плохо. У свиней свои преимущества, цените их. Свинья проворна и скользка от грязи – поймать ее трудно. Она приземиста – сбить ее с ног нелегко. Свиньи не собаки, в любви не нуждаются. Свинья прекрасно проживет везде и на всем – на объедках, отбросах. Она кажется безмозглой, медлительной, и это усыпляет бдительность ее врагов, но свинья умна. Она запомнит твое лицо.

Смертных убивают каждую минуту – мечи и кораблекрушения, свирепые звери и свирепые люди, болезни, небрежение, старость. Такова их участь, как говорил Прометей, такова их общая история. И какими бы яркими они ни были при жизни, какими бы ни были одаренными, какие бы ни творили чудеса, все равно обратятся в прах и дым. В то время как самый ничтожный и бесполезный божок продолжит всасывать прозрачный воздух, пока не померкнут звезды.

Нет ничего губительнее для колдовских чар, чем страх неудачи.

Можно научить гадюку есть с руки, но нельзя лишить ее желания жалить.

Великие боги способны учуять страх, как акулы – кровь, а учуяв – сожрать тебя, как те самые акулы.

Как боги страшатся боли – не передать. Нет ничего другого, столь чуждого им, и потому ничто другое они не жаждут видеть столь болезненно.

Я ничего не умела, поэтому ничего не считала ниже своего достоинства.

Ошеломление явственно просвечивало на ее холодном, прекрасном лице. Сколько раз за вечность свою слышала она «нет”? Этого слова Афина не могла осознать. Она похожа была на орлицу, которая, спикировав на кролика, неожиданно плюхнулась в грязь.