Несчастье всего нашего существования в том, что мы живём в стороне от нашей души и что мы боимся малейших её движений.
Хорошо, что вспомнилось в этот день... <...> ... читал сегодня Карамзина о Париже, и вот воробей в Люксембургском саду встал передо мной в ярком первовесеннем свете, какая-то дама бросала ему крошки хлеба, я загляделся — и вдруг она*, в розовом вся, смеющаяся, пришла.
— Вы запоздали, — сказал я.
— Так нужно, — ответила она, — нельзя же мне первой...
Правда: первой на первое свидание, как это можно! Нам, неопытным и выученным по романам, кажется, что женщины должны стремиться ко лжи и т. д., между тем они искренны до такой степени, что мы и вообразить это себе без опыта не можем; только эта искренность, сама искренность совсем не похожа на наше понятие о ней, мы смешиваем её с правдой.
Пояснение к цитате:
*Варвара Петровна Измалкова - первая любовь писателя.
«Обломов». В этом романе внутренно прославляется русская лень и внешне она же порицается изображением мёртво-деятельных людей (Ольга и Штольц). Никакая «положительная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя. Это своего рода толстовское «неделание». Иначе и быть не может в стране, где всякая деятельность, направленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, и только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противопоставлено обломовскому покою. В романе есть только чисто внешнее касание огромного русского факта, и потому только роман стал знаменит. Антипод Обломова не Штольц, а максималист, с которым Обломов действительно мог бы дружить, спорить по существу и как бы сливаться временами, как слито это в Илье Муромце: сидел, сидел и вдруг пошёл, да как пошёл! Вне обломовщины и максимализма не было морального существования в России, разве только приблизительное.
Библиотекарь Павлов (...) в пасхальную ночь забрался в чайную в Квашенках, где перед обедней собираются мужики, и вдруг начал читать лекцию о происхождении человека от обезьяны. Эффект, говорят, был необыкновенный, будто бы старики даже увлеклись и опоздали к обедне. Между прочим, один, выслушав лекцию, прислал записку с вопросом: «Если человек происходит от обезьяны, то почему же в настоящее время от обезьяны рождаются только обезьяны, а не люди, почему теперь это прекратилось».
Закончена в отделку «Кащеева цепь». Роман был начат в 1922 году, значит, писался 6 лет. В основу второй части, где изображается любовь, положено личное переживание в 1902 году. Единственное сохранившееся письмо моей невесты с отказом мне во всё время писания лежало под руками и давало мне силу писать. По возвращении из Питера, когда откроется земля, я похороню его в землю, и это место будет могилой моей любви. <...> Кончилась алмазная весна света, плачет серыми слезами весна. Сухие глаза у меня, слёзы мои выливаются внутрь, и никто их не может увидеть.
Привычка. Читал «Старосветские помещики» и вот теперь только на старости лет понял, из-за чего написана эта вещь: сила привычки религиозно противопоставлена рациональным начинаниям. Это восточная вещь. Так живут китайцы... Выходит так, что страсть бессильна, любовь и любовь сильная рождается в привычках. <...> Всё возвращаюсь к «Старосветским помещикам» — вот удивительный, почти какой-то научный химический эксперимент: писатель устранил все факторы быта, оставил одну привычку и показал нам, что истинная, прочная, настоящая любовь держится привычкой.
- 1
- 2
Нет вашей любимой цитаты из "Михаил Михайлович Пришвин. Дневники 1918-1932"? Добавить цитату