Есть раны, которые не заживают никогда. Бывает, ты чувствуешь боль не сразу. Какое-то время ты живешь по инерции — тебе кажется, что ничего не изменилось. И все, что произошло — только сон, летучая греза. Вот сейчас ты проснешься, и все будет, как прежде. Но проходит время, а тягучий кошмар продолжается, и в один прекрасный день ты, наконец, всем сердцем, всем разумом, всем существом своим осознаешь реальность утраты. Ты понимаешь, что никогда, никогда больше не поговоришь с дорогим тебе человеком, не увидишь его на пороге, не коснешься его руки, не заглянешь в глаза. Его больше нет. От этой мысли тебе захочется колотить кулаками о стены, захочется бежать, куда глаза глядят — но ты знаешь: убежать от этого невозможно, ничто не сможет избавить тебя от этой боли. И теперь тебе с этим жить.
Женщины рождаются крылатыми. Но крылья большинству из нас ампутируют (и ладно еще квалифицированно и под наркозом, а то ведь обычно выдирают по перышку) еще в детстве. С точки зрения среднестатистического обывателя, крылья — совершенно бесполезное и даже опасное образование, а уж женщине они и вовсе ни к чему. Большинство девочек с этим в итоге смиряется, даже начинает находить в бескрылости свои удовольствия: такая жизнь, безусловно, безопаснее, комфортнее и сытнее. Меньшинство же всю жизнь ищет того бога или дьявола, который может вернуть им утраченное.
Что может быть хуже, страшнее, ужаснее потери близкого человека? Страшнее, намного страшнее, когда любящие становятся чужими. И даже врагами. Вот это и есть ад на земле.
Вы ищете источник бед вовне, но не хотите заглянуть в себя.
Одиночество — странная вещь. Иногда к нему стремишься, сторонясь от любого, кто подходит слишком близко. Но чаще оно пугает.
Насколько моя жизнь похожа на сон, настолько же мои сны полны жизнью. В них живет музыка, порой прекрасная, порой пугающая. В них пестрые световые блики играют в струях волшебных ароматов, в них звуки сверкают ярче звезд, а звезды звенят, как колокольчики. В них на полнеба пылает и переливается полотнище северного сияния, похожее на гигантский театральный занавес.
Дети. Еще не испорченные, искренние, доверчивые, непосредственные. Не испачканные, не изуродованные подлостью и жестокостью окружающего мира. Или хотя бы почти не испачканные…
… Страх пропитал все мое существо, и не похоже, чтобы сейчас он выветрился. Нет. Разве что, настоявшись с годами, стал... крепче, что ли. Его зыбкая болотистая жижа покрылась льдом, по которому вполне можно двигаться. Правда, я все равно чувствую, что лед этот тонок... но если двигаться быстро — болото останется ни с чем. Поэтому я как будто всю жизнь бегу. Стремительно и неостановимо. Меня гонит страх: остановиться — значит, провалиться в него и, безусловно, погибнуть.