Питер Хёг — цитаты из книг автора

Нытьё — это вирус, смертельная, инфекционная, распространяющаяся как эпидемия болезнь. Я не хочу его слышать. Я не хочу обременять себя этими безудержными проявлениями эмоциональной ограниченности.

В ней масса жизненных сил, потому что у неё было счастливое детство и очень быстрая карьера. Она ещё не пережила тех несчастий, которые необходимы, чтобы развить дух, способный к сопротивлению.

Стремление постичь ведёт к слепоте, желание понять несёт в себе жестокость, которое затмевает то, к чему стремится понимание. Только восприятие обладает чуткостью.

— Нельзя ни о чем просить, — объяснил он. — Во всяком случае, просить, чтобы дали другие ноты. Только о том, чтобы сыграть как можно лучше те, что у тебя есть.

Все движения, физические и психические — являются в сущности химическими, и значит, квантово-электрическими, и тем самым причинными, и тем самым детерминистическими, и поэтому — всё заранее предопределено (или хаотично спланировано), поэтому не имеет никакого значения, что предпринимать, поскольку решение того, что случится с жизнью, всё равно получится само собой.

Читать снег — это всё равно что слушать музыку. Описывать то, что прочитал, — это всё равно что растолковывать музыку при помощи слов.

Есть люди, которые, уходя, забирают с собой какую-то часть дневного света. Когда они покидают нас, становится как будто темнее.

Мы не просто предоставлены времени. В каком-то смысле время — это то, в создании чего мы непрерывно участвуем. Словно в создании произведения искусства.

Вершина мастерства состоит в том, чтобы скрывать технику исполнения и напряжение за совершенным внешним спокойствием.

— Когда я был маленьким, и нам давали хлеб, прямо из печи, или конфеты, мы делились с остальными. Нас всегда было много, детей артистов, и мы всегда хотели есть. Делились все. Мы кое-что понимали, притом что это никогда не было сформулировано. Мы знали, что хлеб вкуснее, если им делиться. Мы не пытались это объяснить. Но это было чисто физическое ощущение. Вкус был другим. Мы тогда понимали, что самое важное не может существовать только для тебя одного. Если кто-то один голодает, то все чувствуют голод. Также и со счастьем. Не существует твоего отдельного счастья. И свободы.

На улице необычайный мороз — минус 18 градусов по Цельсию, и идет снег, и на том языке, который больше уже не является моим, такой снег называется qanik — большие, почти невесомые кристаллы, которые всё падают и падают, покрывая землю слоем белого порошка.
Декабрьская тьма поднимается из могилы, которая кажется необъятной, как и небо над нами. В этой тьме наши лица — лишь слабо светящиеся диски, но, тем не менее....

Мне никогда не привыкнуть к тому, как плачут мужчины. Возможно, потому что я знаю, как губительно действуют слёзы на их чувство собственного достоинства. Возможно, потому что слёзы так непривычны для них, что всегда переносят их назад, в детство.

Когда обнаруживаешь, что не существует никакого объективного внешнего мира, что ты знаком только с отфильтрованным и обработанным воспроизведением, то нельзя не задуматься о том, что в этом случае остальные люди не что иное, как обработанная тень, а значит, получается, что каждый человек словно заточен внутри себя и изолирован своим собственным ненадёжным аппаратом чувств. А от этого лишь шаг до мысли, что человек на самом деле одинок. Что мир состоит из разделённых сознаний, изолированных в своей чувственной иллюзии, плавающих в пустоте, лишённой каких-либо свойств.

В глубине любой слепой, безрассудной влюблённости растёт ненависть к объекту любви, потому что он владеет единственным в мире ключом к счастью.

В том, что достиг дна, есть свои плюсы — дальше падать уже некуда.

К одиночеству у меня такое же отношение, как у других к благословению церкви. Оно для меня свет милости божьей. Закрывая за собой дверь своего дома, я всегда осознаю, что совершаю по отношению к себе милосердное деяние. Кантор в качестве иллюстрации к понятию бесконечность рассказывал ученикам историю о человеке, державшем гостиницу с бесконечным числом комнат, и все они были заняты. Потом приезжал еще один постоялец. Тогда хозяин делал вот что: он переселял гостя из комнаты номер один в комнату номер два, того, кто жил в номере два — в номер три, того, кто жил в номере три — в номер четыре, и так далее. Так освобождалась для нового гостя комната номер один.
В этой истории меня восхищает то, что все ее участники — и постояльцы, и хозяин — считают совершенно естественным проведение бесконечного числа операций для того, чтобы один человек мог спокойно жить в своей собственной отдельной комнате. Это — настоящий гимн одиночеству.