Том Стоппард. Розенкранц и Гильденстерн мертвы

— Знаете, мы скорей принадлежим к школе, для которой главное — это кровь, любовь и риторика...
— Ладно, выбирайте сами... если тут есть из чего.
— Это трудноразделимо, сэр. Ну, мы можем вам выдать кровь и любовь без риторики или кровь и риторику без любви; но я не могу дать вам любовь и риторику без крови. Кровь обязательна, сэр, — все это, в общем, кровь, знаете ли.

Умирание не романтично, и смерть — это не игра, которая скоро кончится... Смерть — это не то что... Смерть — это не... Это отсутствие присутствия... Ничего больше... Бесконечное время, в течение которого нельзя вернуться... Это дверь в пустоту... которой не видишь... и когда там поднимается ветер, он не производит шума.

Художником можно стать двумя способами. Первый: делать то, что все считают искусством. Второй: заставить всех считать искусством то, что делаешь ты.

Жизнь – игра азартная, с ничтожными шансами. Будь она пари, никто б не принял.

Где тот момент, когда человек впервые узнает о смерти? Должен же он где-то быть, этот момент, а? В детстве, наверно, когда ему впервые приходит в голову, что он не будет жить вечно. Это должно бы было быть потрясающе – надо порыться в памяти. И всё же – не помню. Наверно, это никогда меня не заботило. Что из этого следует? Что мы, должно быть, рождаемся с предчувствием смерти. Прежде чем узнаем это слово, прежде чем узнаем, что существуют вообще слова, являясь на свет, окровавленные и визжащие, мы уже знаем, что для всех компасов на свете есть только одно направление, и время – мера его.

– Правильно. Человек должен думать о будущем.
– Следовало бы.
– Иметь будущее. В конце концов, человек его всегда имеет... сейчас... и сейчас... и сейчас...

Человек, разговаривающий сам с собой, но со смыслом, не более безумен, чем человек, разговаривающий с другими, но несущий околесицу.

Вы не понимаете этого унижения – быть лишённым единственной вещи, которая делает эту жизнь выносимой, – сознания, что кто-то смотрит...

– Мой досточтимый лорд!
– Да, мой друг!
– Как поживаете?
– Помешался.
– Действительно? Каким образом?
– Я изменился.
– Внутри или снаружи?
– И – и.
– Понятно. (Пауза.) Не так уж ново.

– Может, поиграем в вопросы?
– А что это даст?
– Практику!
– Не вопрос! Один – ноль.
– Свинство.
– Почему?
– Я же ещё не начал.
– Не вопрос. Два – ноль.
– А это считается?
– Что?
– Это считается?
– Очко. За повторение. Три – ноль. Кон.

Когда кто-то берёт тебя за руку и ведёт как ребёнка – хоть ты давно уже потерял невинность, – это словно тебя вознаграждают, словно получаешь добавочную порцию детства, – и как раз тогда, когда меньше всего ожидаешь, – словно приз за хорошее поведение – или за то, что вообще не имел детства...

Каждый твой поступок, пусть ничтожный, порождает другой, неизвестно где, неизвестно чей, а тот – третий и так далее, замкнутый круг. Так что смотри в оба и навостри уши. Будь осторожен и следуй инструкциям. И всё будет в порядке.

– То есть я имею в виду – что именно вы делаете?
– Обычные вещи, сэр, только наизнанку. Представляем на сцене то, что происходит вне её. В чём есть некий род единства – если смотреть на всякий выход как на вход куда-то.

– Так это был шанс?
– То есть?
– Когда встретили нас.
– А, да.
– Вы нас искали?
– Что вы!
– Тогда шанс.
– Или судьба.
– Наша или ваша?
– Редко бывает одно без другого, сэр.