Иногда меня подмывало прямо-таки женское любопытство: на кого же она меня променяла? Что за принц и что за карета повстречались ей на асфальтовых дорогах, чьи трещины наспех залиты по весне и полно пятен от картерного масла? Что он ей сказал? Что предложил? Я хотел бы знать, в какую сумму она оценила мою жизнь. <...> Мы без конца говорили и говорили, иногда доходя почти до телепатического понимания друг друга. Соединение наших тел становилась лишь продолжением и подтверждением другого, неописуемо прекрасного соединения — соединения душ. Я пытался разлюбить то, что любил долгие годы. Вся арифметика жизни была в эти дни против меня. За меня была лишь высшая математика любви, в которую мы оба клятвенно верили. Мало того — у нас появился свой язык, и эта шифровальная связь была вернейшим знаком истинным чувств. Никакой, альтернативы моей жизни не существовало. Однако в один вечер она твердо и зло оборвала эту жизнь. Любви не свойственна причинность, и я никогда не задал бы вопроса — за что? Но иногда мне любопытно узнать — в какую цену?
Посмотрел на шестой полосе — нет ли там некролога по мне. Нет, всё нормально. Когда спрыгиваешь с поезда, локомотив не чувствует этого. И уже в номере, стоя под душем, я подумал, что и вправду метафоричность обманывает нас, а все сравнения неточны, даже лживы. Никакого поезда нет и не было. Я просто убежал от своим проблем. Драпанул. И теперь, <...> пытаюсь обвинить всех, кроме себя.
Не может быть все так быстро. Быстро полюбил, быстро жил, быстро расстался, быстро забыл, быстро снова полюбил. Чепуха. Клин выбивается клином только при рубке дров.
— Как у тебя подвигается роман?
— Ничего, — сухо ответил я. <...>
— Я хочу тебя предостеречь. Таких, как она, не обманывают...
— Обманывают всех, — сказал я.
— Ну я в том смысле хотел выразиться, что ты её не должен обмануть.
- Ты не мог бы выразиться яснее? — спросил я.
— Мог бы. Если в тебе слит весь бензин, — быстро ответил Сергей, — не обещай попутчику дальнюю дорогу.
— Мы — болваны! — повторил он. — Что-то мы не усекли в этой жизни. Я, знаешь, стал завидовать ребятам, у которых есть семья. И не вторая, а первая. Ну, было у них там что-то, было. Она хвостом крутила, он рыпался, но в общем-то перевалили они через эти рыданья, и вот они уже друг для друга родные люди. Я ведь, Паш, мог бы с Маринкой жить-то. Мог.
— Ну, вспомнил! — сказал я. — Сколько ты её не видел?
— Шесть лет. А снится мне каждую ночь. <...> Полгода назад, помнишь? Я позвонил? <...> Я в этот день Маринку в метро встретил. Не встретил, а просто стоял, читал газету, поднял глаза — она передо мной стоит. Фейс ту фейс. Я даже не смог ничего сказать. Она стоит и плачет, не всхлипывает, ничего, просто слёзы льются. И вышла сразу. На «Комсомольская — кольцевая». Ушла и не обернулась. <...>
Бревно некоторое время шел молча, потом тихо и даже как-то жалко сказал:
— Ну я, конечно, пытаюсь от неё загородиться. Работой, поездками, наукой... Но надолго этого не хватит. Я на пределе.
— Ты что-нибудь собираешься делать?
— Не знаю. Там какая-никакая, но семья у неё с этим артистом, сам я тоже... не соответствую званию вольного стрелка. Но жить так не могу. Не знаю.
... когда в двадцать шесть лет говорят «очень давно», то наверняка речь идёт о предыдущем романе.
Мама, когда-то совершенно потрясенная ремонтом квартиры, долгое время после этого говорила: «Это было до ремонта» или «Это было уже после ремонта».
— Я тебя люблю, — сказал я.
— Это пройдёт, — ответила она и положила трубку.
В конце концов, самые большие радости — внутри нас.
Огонь электрокамина мил тому, кто не грелся у костра.
Нет, надо жить так, будто у тебя впереди вечность. Надо затевать великие, долговременные дела. Ничтожество суеты, материальных приобретений и потерь, обсуждений того, что существует независимо от обсуждений, леность головного мозга, отвыкшего от интеллектуальной гимнастики, – все это удлиняет тяжесть жизни, растягивает её унылую протяженность. Жизнь легка у тех, кто живёт тяжестью больших начинаний.