— Может я и использую еду ради чувства комфорта, зато шоколадный торт ни разу меня ни в чем не обвинил.
— Я во всем виню себя.
— Я тоже во всем виню тебя.
Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.
Из письма Лилии Брик, Москва, конец декабря 1922 г.
— Тирион из дома Ланнистеров, королева-регент обвиняет вас в убийстве короля. Вы убили короля Джоффри?
— Нет.
— А ваша жена леди Санса?
— Мне это неизвестно.
— Как же, по-вашему, он умер?
— Подавился пирогом с голубями...
— Значит, вы обвиняете пекарей?
— Да хоть голубей, только меня оставьте в покое!
Ты посмотри, что натворили здесь шесть миллиардов человек. А всю вину свалили на меня.
— И не вини себя.
— А я и не виню.
— Значит, ты слушал меня невнимательно.
Я не сжигала мосты, просто я их не строила...
Джошами Гиббс, суд признал вас виновным в том, что вы... невиновны в том, что вы Джек Воробей.
Счастливый человек всегда в чём-нибудь виноват. Перед многими людьми он виноват уже в том, что он счастлив.
Только не говори, что ты не виноват. Это оскорбляет мой разум.
— А ты винишь себя?
— Когда я хочу, это чувство всегда рядом.
Человек забывает свою вину, когда исповедался в ней другому, но этот последний обыкновенно не забывает ее.
А ещё...
Явор сидел в стороне на пригорке, отворотясь, стараясь не смотреть на женщин, не слышать их причитаний и всхлипываний. В каждой их слезе, в каждом вздохе он слышал упрек себе — воину, призванному защищать. Его, здорового, сильного, с отроческих лет сроднившегося с оружием, мучил стыд перед этими состарившимися до времени женщинами и одинокими стариками. Казалось бы, кого ему жалеть, — сам сирота. Его осиротила не печенежская сабля, а голод и болезнь, сама Морена-Смерть, невидимая и неумолимая. Однако он выжил, вырос, добрая судьба дала ему другого отца, дядек, братьев. Только матери другой не дала, и Явор видел бережно хранимые в памяти черты своей матери в лице каждой пожилой женщины. В каждом женском вздохе он слышал последние вздохи своей умирающей матери, за которую он цеплялся в отчаянии изо всех сил, но не сумел удержать на земле. Давнее горе мальчика-сироты в груди кметя превратилось в ненависть к Морене-Смерти, ко всем ее обличьям. Здесь она прилетала на печенежских стрелах. Явор знал многие лица своего вечного врага, и ненависть к нему тлела в глубине его сердца, как угли под слоем пепла. В который раз Явор вспоминал прошлое лето — весть о захвате Мала Новгорода Родомановой ордой, спешные сборы, догорающее городище, усеянное еще не закоченевшими трупами славян и печенегов вперемежку, долгий и яростный гон по степи, битву. Часть малоновгородского полона была тогда отбита и спасена, но старший сын Родомана со своей дружиной и добычей сумел уйти. Долго потом Явор перебирал в уме несбывшиеся возможности догнать его. Не догнали. И сейчас, сидя на травянистом холмике — тоже, поди, чья-то могила! — Явор молча и яростно в который раз клялся богу Воителю: жизнь положу, а не пущу больше гадов на русской земле лиходейничать!