– Вы, значит, будете давать нам советы? – говорю я Хеймитчу.
– Даю прямо сейчас: останься живой, – отвечает Хеймитч и дико хохочет.
Я бросаю взгляд на Пита, прежде чем вспоминаю, что решила не иметь с ним никаких дел. С удивлением замечаю в его глазах жесткость.
– Очень смешно, – говорит он без обычного добродушия и внезапно выбивает из руки Хеймитча стакан. Тот разлетается на осколки и его содержимое течет по проходу, как кровь. – Только не для нас.
Пит задумал отдать мне... всё.
Я жду, когда он заведет речь о ребёнке, ради следящих за нами камер, но этого не происходит. Значит, наш разговор не был частью Игры. Пит на самом деле искренне дал мне понять, что чувствует.
– А я никому не нужен, – говорит он без нотки жалости к самому себе.
Это верно, семья без него проживет. Поскорбит для приличия, так же, как и кучка приятелей, но вполне продержится. Даже Хеймитч смирится с потерей – при помощи дополнительных доз алкоголя. Лишь один человек на свете действительно пострадает от этой невосполнимой утраты. И это я.
– Мне, – возражаю я. – Мне нужен.
Как бы я ни поступила, кому-то всегда будет больно.
– По крайней мере у вас приличные манеры, – говорит Эффи, когда мы заканчиваем главное блюдо. – Прошлогодняя пара ела всё руками, как дикари. У меня от этого совершенно пропадал аппетит.
Те двое с прошлого года были детьми из Шлака, и они никогда за всю свою жизнь не наедались досыта. Неудивительно, что правила поведения за столом не сильно их заботили. Мы – другое дело. Пит – сын пекаря; нас с Прим учила мама. Что ж, пользоваться вилкой и ножом я умею. Тем не менее замечание задевает меня за живое, и до конца ужина я ем исключительно пальцами.
Потом вытираю руки о скатерть, заставляя Эффи поджать губы еще сильнее.
Кажется, что мы ни сделай — будет или чересчур мало, или слишком поздно.
Уйти? Как я могу уйти и бросить Прим – единственного человека на земле, про которого я точно знаю, что люблю?
Повинуясь внезапному порыву, я наклоняюсь и целую Пита, заставляя его замолчать. Давно пора, кстати. Мы ведь нежно влюбленные. Я никогда раньше не целовала парня и, наверное, должна чувствовать нечто особенное, а я лишь отмечаю, какие неестественно горячие губы у Пита.
Он готов разделить со мной любую судьбу — и так ничтожно мало получает взамен. Как бы я ни поступила, кому-то всегда будет больно.
— Знаешь, проживи ты хоть сотню жизней, и тогда не заслужишь такого парня, — говорит Хеэймитч.
— Куда уж мне, — цежу я. — Среди нас троих он лучший, кто бы сомневался.
Я хочу сказать повстанцам, что я жива! Я в восьмом дистрикте! Где Капитолий только что уничтожил госпиталь, полный безоружных мужчин, женщин и детей! Не пощадили никого! Если вы думаете хоть на секундочку, что Капитолий обойдётся с вами справедливо, то это трусливая ложь! Мы знаем, кто они и на что они способны! Это – дело рук Капитолия! Мы должны сопротивляться! Я обращаюсь к президенту Сноу! Вы можете пытать нас, бомбить нас, сжигать наши дистрикты дотла! Но вы видите это?! Пламя разгорелось! Если сгорим мы... то вместе с вами!
Отлично, пойду скажу Питу, что я выбрала в союзники Долбанутого, Тронутую и восьмидесятилетнюю бабушку. Вот он обрадуется.
Убитые навсегда остаются с тобой.
Мне требуется много времени, чтоб докопаться до причины моего расстройства и негодования. И это слишком унизительно, чтобы признавать. Все эти месяцы Пит считал, что я изумительная, а я принимала все это, как что-то само собой разумеющееся. Но теперь это далеко позади. Наконец он видит меня такой, какая я есть. И я ненавижу его за это.