Мы не видели перед собой ничего, кроме книг. Мы всегда были окружены словами и поэзией: все яростные страсти мира были заключены в кожу и пергамент. Вот на что я отчасти возлагаю вину за произошедшее. Наши собственные интриги и ошибки по сравнению с этим казались незначительными.

Я думаю о них. Об остальных. О нас. Мы совершали дурные поступки, но они тоже были необходимы… или же так нам просто казалось. Как и в любой другой трагедии, роковой финал был неизбежен.

Часто я задавался вопросом, имитирует ли искусство жизнь или дело обстоит с точностью до наоборот.

В ее сексуальной привлекательности таилось нечто безжалостное: когда она двигалась, ты неотрывно наблюдал за ней, что бы ни происходило, хотел ты того или нет.

Она бросилась на меня, а я не мог решить, то ли я хочу убить ее, то ли поцеловать.

– Я думал, в тюрьме из тебя выбьют стихотворное дерьмо.
– Стихотворное дерьмо – единственное, что держало меня на плаву.

– Почему бы тебе просто не рассказать мне, что случилось? Без спектаклей. Без поэзии.
Я улыбаюсь.
– Для нас все было спектаклем и поэзией.

Ричард не хотел, чтобы о нем помнили хорошее. Он жаждал опустошить тех, кто причинил ему зло. Нас.

В ней было нечто холодное и универсальное, что делало ее одинаково убедительной как в роли Горацио, так и в роли Эмилии.

Конечно, у Джеймса не было ни самолюбия, ни характера Ричарда, но его все обожали, тогда как Ричарда, скорее, одинаково яростно любили и ненавидели.

Наши перепалки были добродушными и обычно безобидными. Мы, как семеро братьев и сестер, проводили вместе много времени и уже видели и самое лучшее, и самое худшее друг в друге, поэтому ни то ни другое нас не впечатляло.