Я уже сказал о том, что она была привлекательна, у нее были волнистые волосы рыжеватого оттенка, но я бы назвал этот цвет «спелым каштаном». Глаза у нее были необычные: на улице казались мне серыми, днем в санатории были зелеными, а когда она вглядывалась в обложку книги, каким-то волшебным образом наполнялись темнотой, и становились карими, под цвет волос. На ней были светлые шелковые пляжные брючки, белая блузка с изящным изображением половинки сердца и крыла бабочки, что издалека казалось и сердцем, и бабочкой одновременно. Темные солнцезащитные очки придерживали сверху ее челку, как своеобразный ободок. Кожа на лице была очень нежной, белой, с небольшими морщинками у глаз, разбегающимися в стороны солнечными лучиками. Иными словами, Ольга была красавица.
Дождь за окном не утихал. А Ольга не сводила глаз с моей книги. Тогда я встал и подошел к ней. И протянул книгу.
— Вы автор? — спросила она, неожиданно покрываясь густым румянцем смущения.
— Да, — ответил я.
Она еще больше смутилась, а потом произнесла фразу, которая буквально пригвоздила меня к месту и заставила сердце гулко отбивать давно уже не слышанную музыку неожиданной и неизбежной встречи двух одиночеств. Половинка сердца встретилась в эту минуту с крылом бабочки, и они таинственно соединились и стали одним живым существом, имя которому — влюбленность.
— Я прочитала ваш роман несколько лет назад, — сказала она. — И, представьте, влюбилась в автора через слово. Такое бывает. Мои друзья сказали мне, что я сумасшедшая.
— В таком случае обнадежу вас. Я тоже сумасшедший.
На улице выглянуло солнце. Мы встали и пошли к морю и разговаривали обо всем на свете и, в то же время, ни о чем. Мы говорили словами, а в груди звучала мелодия. Завораживающая настолько, что можно было бы просто молчать и испытывать радость от этого. И все же слова были…

«Оленька, родная моя, если все, что ты написала правда, — а иначе я и не смею предположить, иначе обижу тебя недоверием, а Любовь — помнишь, — «верит всем и надеется», — особенно любящему и любимому, тогда отбрось все свои страхи, как и я отбросил их. Мы с тобой не юнцы, хотя в душе сохранили что-то очень похожее и родное — то, что сегодня уже редко, где встретишь: романтику светлую, не грязную, грубую, а светлую, когда от одного только произнесения имени любимой сердце поднимается выше и хочется дышать полной грудью. Я счастлив. И не перестану это повторять. У меня положение особенное — ты знаешь. Чуть что не так, и я снова диссидент, и вновь под присмотром санитаров в психиатрической больнице. И наша любовь может долго находиться в состоянии слов — переписки. А может быть, и всю жизнь. Поэтому отбрось страх: я никогда ничего от тебя не потребую, никогда не скажу грубость, никогда не превращусь в ругателя или хама. Сейчас ты для меня Лекарство — и в прямом и в переносном смысле. Ты наполняешь меня жизненной энергией, как я сейчас наполняю эти слова энергией любви. Ты должна это чувствовать. Сегодня ночью произошло чудо. Вчера я испугался, что за мной придут и решил разорвать с тобой переписку, чтобы не причинить вреда: слова, которыми я тебе намеревался писать о нашей любви, были похожи на выпотрошенных кошек, на трупы слов — ты это бы почувствовала. Отрежь у Слова о любви «половой признак» и получится слово-евнух, оскопленное, пустое, мертвое. Но произошло чудо, и я одумался. Никакого страха не должно быть в любви. Ведь я сам призывал тебя к этому.
Теперь я приступаю к роману — новому роману о нашей любви. Для меня это станет самым дорогим детищем, потому что слова мои будут наполнены счастьем. Хочу писать его, думая о тебе, мысленно посвящая его тебе. Хотя и тема там проскользнет — психушка, — куда ж без сумасшествия! — но все ж роман о великой силе любви. Я стал другим благодаря этой силе. Твой Глеб».

– Думаю, что твоя городская квартира и так забита хламом.
(...)
Ты годами таскаешь «что-нибудь на память», и, наверное, это уже мешает тебе жить.
– Не нужно ничего брать?
– Бери то, что нужно. А «на память» приучай работать память.
(...)
Воспоминания могут «забить» твое сознание, как хлам квартиру.
(...)
Память нужна человеку не для прошлого, а для будущего. Не заполняй ее искусственно, это может помешать продвигаться в будущее.

Ты просил рассказывать тебе практики долголетия. Вот одна из них: обувайся стоя.
(...)
Сейчас ты изредка садишься на табуретку, чтобы зашнуровать ботинки, через год у тебя будет специальная табуретка для этого, через два – еще и скамеечка рядом с табуреткой, чтобы меньше наклоняться. К семидесяти ты вообще не сможешь обуваться самостоятельно.
(...)
Именно тысяча таких мелочей и является практикой долголетия.