Если не спать под открытым небом, не прыгать по поездам и не делать, что хочется, остаётся одно: с сотней других пациентов сидеть перед миленьким телевизором в шизарне и «находиться под присмотром».

Стоит им только предложить именно то, чего они втайне желают, как они тут же начинают паниковать.

Человек должен хоть раз в жизни оказаться в кромешной глуши, чтобы физически испытать одиночество, пусть даже задыхаясь при этом от скуки. Почувствовать, как это — зависеть исключительно от себя самого, и в конце концов познать свою суть и обрести силу, ранее неведомую.

Когда дойдёшь до вершины, продолжай восхождение.

Разве не правда, что мы начинаем свою жизнь под родительским кровом верящими во все на свете милыми детьми? Потом наступает День потерявших веру, когда понимаешь, что ты жалок, несчастен, беден, слеп и гол и, словно вселяющий ужас, убитый горем призрак, с содроганием продираешься сквозь нескончаемый кошмар этой жизни.

В таких местах лучше бывать одному, правда? А когда толпа, как будто что-то оскверняется, то есть дело не в нас и не в ком-то лично... но в этих деревьях такая печальная прелесть, что их как будто можно оскорбить криком или даже просто разговором.

Некоторые — подонки, некоторые — нет, вот и весь расклад.

Недавно я высчитал, что она на тридцать один с четвертью процента англичанка, на двадцать семь с половиной процентов ирландка, на двадцать пять процентов немка, на восемь и три четверти голландка, на семь с половиной шотландка и на сто процентов — настоящее чудо.

Все дело в том, что мы сами не понимаем своих женщин. И обвиняем их, а виноваты сами.

Дорога — это то, что доктор прописал.

— Вы, ребята, едете, чтобы куда-то добраться, или просто едете?
Мы не поняли его вопроса, а это был чертовски хороший вопрос.

Жизнь есть жизнь, и в ней всему есть место.

Раз я процитировал ему строчку откуда-то, насчет того, что человек растет благодаря страданию, а он сказал: «Если б я рос благодаря страданию, я уже был бы ростом с этот дом».