В этом мартовском сне они уже не блуждали по лабиринтам сознания и яви, держась за руки, точно школьники. Они шли целенаправленно к любви взрослых людей. И оказались ночью одни в Виллеровских подвалах. Она первая поцеловала Субботу, и тут задрожали больничные перекрытия. Оголился остов выброшенного на берег отсека Ноева Ковчега, и мужчина и женщина стали открытыми для взора Бога Любви. Вокруг них образовалась радуга. Закружились бабочки, которые появляются только весной. Расцвела верба. Больничный запах покинул покои, где лежали в костюмах Адама и Евы мужчина и женщина. И он вошел в нее, как входит огонь в пламя для того, чтобы полнее познать подобное подобным. И он любил ее, и она плакала от счастья. Блудница Раав и праведная Руфия, воплотившийся март и символ женского начала. Она плакала и вокруг шел дождь, она смеялась, и вновь загоралась радуга и выглядывало солнце. Вот она мысль, которую должен породить Суббота: эта мысль — счастье! И это счастье должно ожидать всякого, кто решиться с ним на побег. И не было в этом сне назидательно-елейного голоса Виллера: «Куда же вы, дети мои, бежите от своего спасения? Вам не положено любить по инструкции». Этот сон был долгим, ярким, счастливым настолько, что выбивался своей явственностью из породы похожих апельсиново-оранжевых снов.
Утром Суббота проснулся счастливым.
Гремела тележка с лекарствами, больные с утра челночили по Бульвару Грез. Все было как всегда, и все же что-то изменилось. Утро было другое. Солнечные лучи, разбившие пропахшее карболкой замкнутое пространство первого буйного, шептали о счастье. Они были свободны сами в себе; оказываясь внутри решеток, оставались снаружи на воле. Они напомнили Субботе, какова должна быть мысль: свобода и счастье могли бы стать светом для других, теплом и радостью для окружающих, неуловимой для тьмы и запахов гниющего на дне отсека Ноева Ковчега. Мысль светла и свободна в своем счастье.
Любовь раздвигает стены даже сумасшедшего дома