— Не знала, что ты играешь на виолончели.
— Да, мои родители видимо подумали, что назвать меня Леонардом и перевести в класс для одарённых детей будет недостаточно, чтобы меня били в школе.
( — А я и не знала, что ты играешь на виолончели.
— Да, мои родители решили, что мало меня в детстве били за имя «Леонард» и учебу в спецшколе.)
— Одну секунду! Твой сын играет на скрипке?!
— И на виолончели.
— Он гей!
— Скрипач — не значит гей.
— Значит!
— Назови хоть одного скрипача-гея.
— Твой сын?
Мы с Таней учились в одной школе. Но я ее не знал, а она меня знала, потому что я был в школе «английский мальчик». Это школа № 32 — напротив Дома на набережной. Там было очень тяжело — в 37-м и 38-м у многих детей были пересажены родители, и это отражалось на настроении в школе. Рок все там чувствовали.
Ты можешь говорить о себе «хороший музыкант», «плохой музыкант», «исключительный музыкант», «великолепный музыкант» – это всё мусор. Потому что единственное, что надо – это глагол, когда ты вышел и сыграл так на виолончели, что у всех разрыв сердца! И вот для того, чтобы выйти на сцену и сыграть на виолончели так, чтобы у всех был разрыв сердца, нужно выйти и сыграть! «Я музыкант,» – это не заставляет ни у кого разорваться сердце. «Я хороший музыкант,» – всем плевать. «Я плохой музыкант,» – всем плевать. «Я сыграю на виолончели. Я играю на виолончели прямо сейчас,» – вот это становится интересно.
— Леонард, ты как сюда попал?
— Ты о чем? У Леонарда членство есть.
— Ты мне сказал, что место эксклюзивное.
— Да, слушай об этом... Я соврал.
— Мне ты тоже сказал, что оно — эксклюзивное.
— Я избавился от него и впечатлил тебя всего одной ложью.
— Ты, Хофстедтер, я не знала, что ты можешь быть таким!
— Если бы ты знала, Клеа, что для меня ты самая красивая девочка на свете, что от твоих хриплых криков голубеет серое небо, что твой голос звучит как виолончель. Если бы ты знала, что ни одна девочка в мире не умеет запускать воздушного змея так, как ты.
Эти слова я прошептал тебе в спину, чтобы ты не услышала. Перед тобой я сам стал немым.