Зачем вы лезете в чужие дневники?
Зачем читаете забытые слова?
Они уж сказаны, и ничего теперь не значат!
Души сокровища и сердца тайники,
Открывшись, изменились навсегда,
А старый текст всё о забытом плачет.
Зачем листать страницы о былом?
Они написаны другим, давно ушедшим,
И все слова — лишь след забытых мыслей.
С тех пор воды и слёз немало утекло.
Что ж говорить опять об отболевшем?
Всё переменчиво — и жизнь, и мы, и смыслы.
Свой реалистичный портрет можно получить от другого человека, который знает нас много лет и способен, не деликатничая, говорить правду — партнер по жизни или старинный друг. А еще лучше: начните вести дневник и перечитывайте его время от времени, чтобы удивиться: как это вы могли написать такое? Чтобы жилось хорошо, надо видеть себя по возможности без прикрас, реалистично — со всеми противоречиями, ошибками и темными гранями. Кто знает, кем он является, явно имеет лучшие шансы стать таким, каким он хочет быть.
Исследования подтверждают, что ведение дневника снижает уровень стресса и улучшает здоровье.
Им было скучно? Безгранично! На это я и рассчитывала, чтобы никому из фрейлин и в голову не пришло совать свой любопытный нос в мои записи и в то, чем я занимаюсь. Но во мне самой эти записи пробуждали столько воспоминаний! Я перечитывала эти безыскусные строки в то время, когда вокруг меня царило смятение, когда жизнь моя подвергалась опасности. На этих страничках, крупными, жирно выведенными буквами, похожими на стаю грачей среди снежного поля, и в немногих словах была описана вся моя жизнь в тот год, когда окончательно решилась моя судьба.
Пояснение к цитате:
О своем личном дневнике.
Упадок писем, возвышение дневников! Люди перестали писать друг другу; люди пишут только себе самим.
Пояснение к цитате:
Дневники и записные книжки 1964—1980.
Пояснение к цитате:
Сэм проходит курс реабилитации от алкоголизма. Накануне ее чем-то опоили, она ничего не помнила и боялась, что могла сорваться и выпить, это ее очень огорчало.
Это предрассудок, но мне кажется, что я продолжаю писать из-за того, что начало положено. И, значит, если я запишу вторую часть, можно ждать следуюшую, хотя в действительности может получиться хуже.
Я слышала свистящий звук.
Он был близко, и я слышала его каждый раз, когда я вздымала грудь.
Так я узнала, что это был не ветер, а звук, исходящий из меня.
Эта комната такая холодная, такая темная.
Ах, ни лежала ли я также на этом холодном полу раньше?
Я закрыла глаза с одной мыслью.
Слезы, кровь, я уже не знаю, что течет по моим щекам.
Мощные порывы ветра дули в окно.
Я слышала, как перелистывались странички лежащего на столе дневника.
Это был мой дневник.
Книга в красном переплете, в которой все было написано обо мне.
Я помнила все, что там написано, будто бы это случилось только вчера.
Хотя я никогда и не писала в этом дневнике, я знала, о чем в нем говорилось.
Сейчас я лягу. Я выздоровел, не стану, как маленькая девочка, изо дня в день записывать свои впечатления в красивую новенькую тетрадь. Вести дневник стоит только в одном случае – если...
Есть выдающаяся книга «Возле монастырских стен» авторства Сергея Волкова, одного из последних выпускников старой московской духовной академии. На мой взгляд, одна из лучших работ о Церкви и Троице-Сергиевой лавре периода революции. Волков знал Святителя Тихона, священномученика Илариона Троицкого, слушал лекции Флоренского, видел закрытие Лавры в 1920-х и ее открытие после войны, учительствовал, нищенствовал. Он умер в 1960-х, так и не обзаведясь семьей и всю жизнь проработав над дневниками и воспоминаниями, значительная часть которых пропала. Но даже то, что сохранилось и издано в виде указанной выше книги, поражает объемом знаний и изумительным языком, поэтичным, мягким и глубоким, которым отмечена эпоха модерна.
Но притягательно не только это. Ему заменили семью, бытовые удобства, друзей, круг общения книги. Это был человек, читавший всю жизнь запоем, добывавший в самые безотрадные годы по крупицам редкие, часто запретные книги, анализировавший их, вживавшийся в них, общавшийся с ними, как с живыми людьми. Чтение, систематизация прочитанного, анализ текстов и идей стали для Волкова главным и основным делом жизни.
Записи содержат несколько тысяч (!) книг, брошюр и статей с XVIII и до середины ХХ столетия. Волков вспоминал, как он возвращался к книгам в трудные военные годы. «Я опять погрузился в мир познания и подлинно эстетического наслаждения. И опять, как когда-то в академические годы, я увлекся всем этим. Античный мир, Средневековье и Ренессанс; Гёте, Шекспир, Достоевский и Бальзак; персидские, японские и китайские поэты; история Китая и Египта, философские и археологические журналы, мемуары, труды, путешествия — все снова ожило для меня. Я читал новые и перечитывал старые книги… Книги — вещественные сгустки мирового разума и мировой души — вы были истинными учителями и спутниками жизни. Академия и Флоренский, символисты, мистики, мечтатели, визионеры, поэты, музыканты — вы радость и цвет мира, учителя, наставники, друзья, любимые и родные! Все люди, что близко соприкасались со мною, своей добротой, участием, лаской, мудростью влиявшие на меня, все учителя, друзья, знакомые, ученики, товарищи — вижу, помню и благодарен Вам» — так восторженно описывал он свое отношение к книгам. «Как я желал бы знать, — писал он, — что думают, что говорят сейчас такие люди как Ромэн Роллан, Морис Метерлинк, Кнут Гамсун, Бернард Шоу, Герберт Уэльс, Олдингтон, Фейхтвангер? Какие книги они напечатали, что сказали об этой войне и вообще о людях и жизни наших дней? И я — современник этих талантливых и глубоко уважаемых, дорогих моему уму и сердцу людей — не слышу их голоса и их биения сердца «в такие дни». Обидно и горько. А разную болтовню слышишь со всех сторон, и по радио, и через газеты и журналы...»
Среди тех записей, что приходилось видеть, есть целые разделы – поэзия (Княжнин, Соловьев, Агнивцев, Мережсковский, Северянин, Гумилев, Пастернак, Тэффи и еще десятки имен), история искусств, проза (сотни названий – от Олеши, Ильфа и Петрова, Белого, Антокольского, Вересаева до Моруа, Гашека, Локка), древняя история, средневековая история, новейшая история, библиография и, наконец, философия – русская и западная, которые он знал блестяще. Он делал тщательные выписки из разных книг о тех, кого знал – прежде всего, о Флоренском, которого боготворил. Это не считая самой разной периодики и случайных брошюр и статей. Отдельно был составлен список «книг, которые мне хотелось бы иметь». Среди них Мандельштам, Муратов, Мариенгоф, Роллан, Ницше, Шпенглер…
Чтобы «почувствовать» то далекое, трагическое, густо насыщенное и прекрасное время, надо прочесть не так много авторов. Среди них, без сомнения, Сергей Волков.
Пояснение к цитате:
В книгу избранной мемуарной прозы С. А. Волкова вошли воспоминания о последних годах Московской духовной академии, о ее студентах, преподавателях и профессорах — П. А. Флоренском, С. С. Глаголеве, Е. А. Воронцове, М. М. Тарееве, архимандрите Иларионе (Троицком), о встречах с патриархом Тихоном и митрополитом Антонием (Грановским), картины жизни Сергиева Посада в 1909-1970 и в середине 30-х гг. нашего века, дневники военных и послевоенных лет (1943-1948 гг.), а также письма последнего года жизни автора, представляющие многоплановую панораму культурной жизни России на протяжении более полувека.