Самое опьянительное для меня — преданность в несчастье. Это затмевает всё.
И смерть я взглядами впиваю,
И пью, без страха умереть,
И, видя, что, смотря, я гибну,
Я умираю, чтоб смотреть.
Но пусть умру, тебя увидев,
И если я теперь сражен,
И если видеть — умиранье,
Тебя не видеть — смертный сон,
Не смертный сон, а смертный ужас,
Терзанье, бешенство, боязнь,
Ужасней: жизнь, — а ужас жизни,
Когда живешь несчастным, — казнь.
Перевод Константина Бальмонта
— Слушай, Брагин, у меня вообще такое ощущение, что все несчастья на тебя посыпались после того, как ты со мной связался.
— Что значит — связался? Я полюбил тебя...
Но как выразить словами счастье? Описать ощущение несчастья легко: я был несчастлив, говорим мы, потому что... Мы вспоминаем то и это, приводим всякие причины, а счастье подобно островам далеко в Тихом океане, которые, по рассказам матросов, выплывают из дымки там, где их никогда не отмечал ни один картограф. Потом остров снова исчезает на целое поколение, но ни один мореплаватель не может быть уверен, что он существовал только в воображении какого-то давно умершего моряка. Я повторяю себе снова и снова, как я был счастлив в те дни, но, когда пытаюсь мысленно найти причину этого счастья, не нахожу ничего осязаемого.
... несчастья не потому случаются, что трескаются зеркала, а это зеркала трескаются потому, что должны случиться несчастья.
Что такое несчастье, спрашивал он себя, что это такое? Чёрная точка, затерянная в безмятежной лазури небес, которая вдруг начинает увеличиваться, становится гигантской безжалостной птицей и набрасывается на несчастного, словно стервятник на падаль? Или же это западня, о которой человек предупрежден и которую отчетливо видит и тем не менее ничего не может поделать, чтобы не попасть в неё?