— А это что?
— Модернизм.
— Памятник, что ли, кому-то?
— Да. Модернизму.
— Вот читал я тут недавно Генри Миллера... — неожиданно изрёк водитель.
Вид водителя не внушал надежда даже на то, что он читал модных Мураками и Коэльо. Честно говоря, насчёт Тургенева, Джека Лондона и Стругацких тоже существовали изрядные сомнения...
— Слушай, вот не понимаю я этой высокой литературы! Читаю, читаю... Что за беда такая? Если высокая литература — значит или говно едят, или в жопу трахаются! Вот как себя пересиливать — и читать такое?
— Вы не пересиливайте, — посоветовал я. — Читайте классику.
— Я Тютчева очень люблю, — неожиданно сказал водитель. И замолчал — как обрезало. Так мы и доехали до Студёного проезда — молча и в размышлениях о высокой литературы.
Моя живопись несёт с этим сообщение боли. Считают, что я сюрреалист. Но я никогда не рисовала сны. Я рисовала мою реальность.
Какие вирши, Господи прости,
Из-под пера ровесников выходят!
Такая нищета словес в их одах,
Что можно все в одну переплести.
И как не быть счастливой от того,
Что глас мой общим хором не охвачен?
Плюс одна и не могу иначе,
И не продам стиха ни одного.
Я знаю, что случайные встречи — это единственная возможность сказать правду.
Я знаю, что мода — это средство покорить других и не выдать себя.
Я знаю, что никогда не надену ничего бирюзового. А может, и надену, прямо завтра.
Я знаю, что мой путь и сложен, и интересен как никогда.
Я знаю, что кинематограф дал мне столько же, сколько и чтение книг, и гораздо больше, чем живопись.
Я знаю, что рецепт моего творчества — правильное сочетание идей.
Я знаю, что современное искусство нужно, чтобы понять жизнь.
Поп-арт фактически индустриальная живопись, это то, чем скоро станет целый мир.
В искусстве, стыд забыв, забыв высокое призвание,
На содержании у формы нынче приютилось содержание.
Не всегда же режиссеры расхваливали свои картины перед показом. Не всегда же был закон о запрете критики «искусства». Не всегда же толпа ряженых, развлекающих людей с психологическими проблемами, отвлекающих от серости существования, налагала на себя полномочия олимпийских богов, растрачивая последние крохи трудоспособности и связи с реальностью…
— Крутой арт-дилер, но работает в таком районе? Сплошные граффити.
— Это Какако, здесь лучшие художники острова. Вот взгляни, какая красота. И композиция глаз не нарадуется. Плюс Умато, отдаёт эпохой раннего Ренессанса. Да это практически уличный Тициан. За неё отваливают рэперы миллионы.
— Ты шаришь в искусстве, но ты, брат, здоровый, ты не похож на знатока.
— У меня степень по истории искусств. В саму школу не взяли, пришлось изучать историю искусств. Сказал только сейчас, иначе твой мозг был бы шокирован, что друзья тоже подкованы. Ну вот, ты шокирован...
Существуют громадные организмы в океане, состоящие из множества микроорганизмов всех цветов и форм. И эта вся живая материя эволюционирует! Зачем-то такие организмы существуют в экосистеме, а без них ломается вся цепочка. Вот и театр необходим человечеству. Он дышит вместе с эпохой. Он болеет. Он выздоравливает. Он меняется.
Современное искусство — демократическое, так как использует повседневный материал, занимается реальностью, и поэтому узнаваемо. Я думаю, что государство можно назвать демократическим только тогда, когда оно позволяет передовому искусству существовать без цензуры. Искусство — это всегда также политическое соприкосновение. Но оно не должно быть связано ни с политикой, ни с государством. Оно должно быть абсолютно независимым.
Художественная экстравертность сменилась интровертностью, которая предполагает более камерные формы. Важнее сегодня не шок-эффект, а медитативность, сконцентрированность.
Чтоб понять мои картины необязательно на них смотреть, перцовый баллончик передаст тебе всю их глубину.