Чарльз Диккенс. Рождественская песнь в прозе

Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни одна душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря: «Да по мне, человек без глаз куда лучше, чем с дурным глазом».

Мало ли есть на свете хороших вещей, от которых мне не было проку. Вот хотя бы и рождественские праздники. Это радостные дни — дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних — даже в неимущих и обездоленных — таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не какие-то существа иной породы, которым подобает идти другим путем.

Вот еще один умалишенный. Какой-то жалкий писец, с жалованием в пятнадцать шиллингов, обремененный женой и детьми, а туда же — толкует о веселых святках! От таких впору хоть в Бедлам сбежать!

Ты слишком трепещешь перед мнением света. Всем своим прежним надеждам и мечтам ты изменил ради одной — стать неуязвимым для его булавочных уколов. Разве не видела я, как все твои благородные стремления гибли одно за другим и новая все побеждающая страсть, страсть к наживе, мало-помалу завладела тобой целиком!

Тут, на вашей грешной земле, есть немало людей, которые кичатся своей близостью к нам и, побуждаемые ненавистью, завистью, гневом, гордыней, ханжеством и себялюбием, творят дурные дела, прикрываясь нашим именем.

Каждый из нас прибирает к рукам что может. Только я греха в этом не вижу.

Он был достаточно умен и знал, что так уж устроен мир, — всегда найдутся люди, готовые подвергнуть осмеянию доброе дело. Он понимал, что те, кто смеется, — слепы.

Пусть себе смеются, лишь бы не плакали.