Плохо, когда человеку не на кого положиться, кроме себя, но когда и на себя нельзя — всё, пиши пропало.
Я не люблю рассказывать о своих планах. О прошлом — сколько угодно, если есть настроение потрепаться. Но в собственное будущее я стараюсь никого не пускать. Оно должно принадлежать только мне — до тех пор, пока не наступит.
Если я расскажу домашним, что злой пражский колдун вышел на охоту за их скальпами, Рената заверещит от восторга, напечёт пирожков, наденет свою самую красивую юбку и с нетерпением будет ждать роковой встречи. А Карл, возможно, отнесется к делу серьёзно и перевезёт в безопасное место все свои шарманки. Если, конечно, не отправится наверх поиграть [на органе] и не забудет о своём похвальном намерении. А он скорее всего отправится. И поиграет. И забудет. Как в таких условиях проводить эвакуацию, не представляю.
Я люблю Москву, но это совершенно не мешает её ненавидеть.
Что одному «всего-то», другому — смерть. Я сам не думал, что так бывает. Но с тех пор поумнел и знаю, что бывает по-всякому. Вообще всё что угодно. Но не со всеми и не всегда.
Я не раз встречал некрасивых женщин, совершенно не озабоченных своей внешностью, что, безусловно, шло им на пользу и добавляло обаяния.
Человеческая память — несовершенный инструмент, к тому же люди склонны делить события своей жизни на «важные» и «несущественные»; несущественные, как правило, опускают, а они и есть правда, её живая плоть, упустишь одну-единственную мелочь, и подлинности как не бывало. Поэтому история — не более наука, чем художественная литература, я всегда это говорил.
— На экзальтированного поклонника, которому только и надо, что под окном кумира ночи напролёт стоять, он, извини уж, не похож.
— А почему «извини»?
— Ну мало ли. Вдруг ты в кои-то веки решил обзавестись поклонником. Причём непременно экзальтированным. А я отнимаю у тебя последнюю надежду.
— И правда! Отнимаешь. У других людей дети как дети, оболтусы бессмысленные, и только у меня — настоящий злодей. Повезло.