Скрытимир Волк (Лифантьев С.С.). Мир языческой сказки. Книга 2. Сказание о Человеке

— Герои, — бурчит бургомистр — что геройство их — лезть, где не просят? И что с того, что ятваги уж у самых ворот полки строят? Откупились бы мы! А не пошел бы впрок откуп — и под врагом пожили бы спокойненько! Что же – не ужались бы чуть? Так нет, герой выискался – народ баламутить! За свободу, мол, да за честь! Что же теперь, умирать людям за какую-то свободу прикажете? И что это за честь такая, что ради нее теплый угол бросать, да на бой бежать? Не в карман положить, да не съесть, а туда же — честь! Тьфу! И как нам теперь с ятвагами побитыми дела вести? Всю политику погубили — герои!

— Так вот, Богдан. У них в их священном писании так и сказано, как Саид сегодня верещал: кто иной веры — тот и не человек вовсе. Меж собой они честные да манерные, а вот иноверца обмануть, убить, или еще чего подлое учинить — у них и не грех вовсе, все их богом прощается. Но это на одной странице. Перелистни их писание чуть дальше — будут там слова о милости, смирении да честности. На все случаи жизни книжка: и на подлость оправдания найдутся, и на честность благословления.
— Так а как же сами они с такой кашей в голове живут?
— Знаешь Богдан... — Угоняй закурил — а я не знаю. Вот не знаю, и все. Никто и никогда не сможет быть уверен, что правильно объяснит нам, отчего честный становится подлым, радушный — убийцей, человек — нелюдью. Знаю только, что это — сплошь и рядом. И знаю, что нельзя на бесчеловечность глаза закрывать. Иначе до того момента дозакрываешься, когда бесчеловечность тебе эти самые глазки ножиком выковыряет. А еще точно знаю, что не нация, не вера определяет людское скотство, а одни только человеческие поступки. Беда лишь в том, что иногда самые гнусности та или иная группа людей объявляет эталоном своей веры или главными национальными чертами. Оппозицию вырезают, а терпилы и не то стерпят. Быть может и у ЭТИХ с самого начала в почете были честь, милость и доблесть, да кто его знает, где наперекосяк все пошло.
Угоняй помолчал, собираясь мыслями, и закончил:
— Я так думаю, боец. Быть честным, милостивым, доблестным — для низкой души это накладно и тяжело: удовольствиями жертвовать приходится, крысиной выгодой да безнаказанностью. Почета за праведность мало, выгоды — вообще никакой. Вот и думает всякая сволота, что для бога своего равноценно будет, если, вместо личной доблести да чести, просто инакомыслящих убивать. Это же проще, хоть и бесчестно. Проще да почетнее. И удовольствием своим крысиным жертвовать не нужно. Так через людскую халяву и скотинеют. И народы и веры. А так все или не так — уж не могу тебе, Богдан сказать.

Герои! Выискались герои — милости прошу за наш живот да на вражьи стрелы! И нам благо, и вам – зуд геройский подунять! А больше вы ни на что и не надобны! Что же вы своих же соседей жизни учить вздумали?! Не пьянствуй, мол, не валяйся свиньей в грязи! А я на свои пью! Да валяюсь – никому не мешаю! Нет такого закона, чтобы пьяным валяться запрещал! А нет запрета – значит, мне можно! Достали проклятые!

— У, сволочи, — кулаками машет кривой сапожник — чтоб вас палач четвертовал, а черти в аду крюком таскали! Ишь! Палку у меня отбирали, мол, не бей жену без вины! Моя жена и палка моя — что хочу, то и молочу! Я законный человек и налоги плачу! Неча меня геройствовать, не за что!

— Меч твой добрый — не предаст в бою. Конь твой верный — не бросит хозяина. Вера наша крепка — избраны мы у бога. Дело тебе — с князем идти. Долю возьмешь — дому прибыток. Князь сприметит — ближником станешь. Да глуп не будь, не запамятуй, что за долей идешь, а не за смертью. Много у князя язычников, пусть они умирают.

Брызнуло горячим да алым. Хрипом захлебнулся боевой клич. Копья трещат — как трава при пожаре. Головы отдельно от тул летят, на тебя глядят — просят о чем-то. Кони плачут, как дети без мамки. И нет бою конца: один падет — второй за него рвется, срубишь врага — друг его тебя срубит. И лежат на земле павшие да с живыми лицами, будто шепчут белыми губами:

— Притомился я малость. Полежу чуток, да снова встану, снова меч подниму...

А у самих и глаза уж остыли.

Завернули божьи ангелы солнце за леса, небо темным одеялом укрыли. Глянули с неба часты звездочки — то угодники святые у божьего престола свечки держат, за грехи наши молятся. Месяц меж них дозором идет, как царь Давид с гуслями.
Тихо в степи. Лишь ветер траву мимоходом гладит, да ночная птица пропащей душой стонет.
В небе престол серебряный, там Богородица сидит, о мире человечьем печалуется. И несут ей волхвы небесные, как давно на земле, дары царские — тянут к престолу ларцы раскрытые да чаши полные, а сами слово сказать хотят — вот-вот из груди вырвется.

И кликнули.

Пали звезды наземь — зажглись ледяные огни по степи. Встали в траве дозорами мертвыми. Ринули волхвы чаши-ларцы — тридцать три горя пролили. Обернулася Богоматерь к земле языческим своим ликом. Прямо в душу глянула.
Сжался Ванька у старой каменной бабы — застонал. Думал крестом себя осенить, да стылая рука не сложилася. А на него казали травы, над ним граяли птицы, по нему выли звери. Гул по степи про него катился — обличала земля, выдавала. Сорвался, заржав, с привязи конь. Умчался в степь, оставляя хозяина. Без звука да смысла шептал Ванька молитвы. А вся земля смотрела на него во тысячи глаз. Вся земля обличала его без голоса. Гады ползучие, звери рыскучие, птицы летучие. Пламя жгучее, ветры ревущие, реки текучие. И закрыл крещеный руками уши, сомкнул глаза, криком своим оградиться стараясь. И не слыхал уж языческих кличей, да изнутри самого его сказал кто-то:

— Я за них умер. А ты — отрекся.

В песнях все легко — и в бой идти, не гнувшись, и помирать с последним словом. И вокруг тебя море огня, небо взрывами скрыто, а ты идешь в потрепанной форме, красное знамя выносишь.

В жизни не так все. Море огня, да небо сокрытое взрывами – пару раз-то и видели. Куда чаще, как сейчас — редко-редко пули посвистывают, да впереди где-то иногда винтовки трескают. А вот не нужно на тебя моря огня — одной такой редкой пульки хватит. И ведь ни грозовых туч, ни вихрей враждебных — солнце ласково бок греет. И бежишь под этим гадским солнцем пригнувшись, а от его тепла выть охота – себя жалеешь.

А нельзя себя жалеть. Никак нельзя. Себя пожалел — товарища под пули подставил. Всем бы это понять. Да не просто понять, а всем духом прочуять, чтоб аж нутро вывернуло! Мечты...

И ведь сколько раз так! Не пять и не десять! Петро, как в бой, то ногу подвернет, то раненым застонет, а потом скажет — показалось! Вахтанг боя не боится, а отстреляет обойму — сидит, дескать — долг выполнил. Придут проверять — он гильзы да ствол в гари покажет. Мол, стрелял, да, а что не умер за родину — извините, в другой раз постараюсь! Савельич на него похож, да повадка другая. Этот, как в атаку идти — всех вперед пропустит. И ведь не предъявишь ему! Тоже ведь в огне побывал! А вот манера такая гниленькая имеется — расчет. Пропустить всех вперед под пули, глядишь — на тебя и не хватит.

И ведь всех понять можно! Все жить хотят! И сам ведь хочешь после войны житухи-то! И эти хотят! У Петро под Черниговом семья: жена-толстушка да пятеро хохлят. Вахтанга в Кутаиси невеста ждет. Он фото показывал. Все мечтал, какую громкую свадьбу сыграют. Товарищей приглашал. У Савельича под Златоустом — поле колхозом выделенное. Любит он землю свою. Все беспокоится, что соседи неправильно удобрять ее станут — сгубят. И ведь никто не гад! Петро на привалах да стоянках за всех кашеварит, говорит — не умеете! Вахтанг всегда поддержит — песню споет, анекдот расскажет! А Савельич, как блиндаж или землянку ладить — больше половины сам сделает, рукастый мужик! Жить бы с такими людьми – век бы счастье не изжилось! А вот на смерть с ними идти – никак нельзя!

А ты глядишь. И вдруг понимаешь, что уже видел эти лица. Трусливая подлость делает их у людей одинаковыми. На одного взгляни — второго увидишь. И вот сейчас бежали, бежали в безопасное место прямо через тебя Петрухи, Вахтанги, Савельичи! Все они простительно хотели пожить! А вдали, брошенные ими, непростительно умирали Лешки и падали на землю молоденькие медсестры, не успевшие донести раненых.

И без малейших сомнений ты жмешь на гашетку.

До сих пор на Волхове мы чужие. Сам ведаешь: как повоевал государь Иван Новгород, так всю знать оттуда горстью сгреб, да по всей земле рассеял, чтоб бунта от вас не знать. Тебя, вон, в Орешек занесло. Ныне в Новгороде старой речи и не слыхать почти. По-московски все бают. Шьют да кроют, тешут да строят — все на московский лад. Как в Москве все было, да больше не будет...

Вас царь Иван за бунт разогнал, да и нас на ваше место не за заслуги выставил. Без вас на Волхове никто слово против царя не скажет, без нас — на Клязьме. Тут мы чужие, неприживливые. А в Москве вместо нас татарам беглым цари чины-звания раздают. Москва татар боится — головы не поднимет, а татарам кроме царя деваться некуда — в родных улусах за разбой зарежут. Вот и не стало на Руси ни у кого силы, кроме московского царя. Всему стал самодержец. Что всю Русь рукой держит — может, и правильно. Да вот варежка татарская той руке не идет. А стряхни царь с руки ту варежку — где его сила будет?

Был Новгород силен, когда сидел на камне, опирался железом. А как взял за обычай спать на золоте — не стало в нем силы. Привыкли люди новгородские не в поле стоять, а откуп во всем держать. Где враг — там откупятся. Славен город, что жизни своих детей от напрасной смерти бережет. Да слаблен тот город, что во всем расчет деньгой ведет. Вот и побили ротники московские новгородских торгашей. Откупаться не пришлось — все золото Москва сама взяла. А были бы новгородцы воины — и Новгород по-прежнему бы Господином ходил, и Москва степи грозила бы, а не в гости звала...

— А так! Живет степняк у себя в Диком Поле! И гадить привык не там, где место отхожее, а там, где другими не нагажено! Первый степняк, видать, весь на колышки изошел: степь-то большая, за всю жизнь не обгадишь! Да наплодил степнячат... Те справляются! Загадят стоянку — снимут юрты, да перейдут, где еще не нагажено! И юрты ставят, как гадят — не так, как ладно, да соразмерно, а где еще не ставлено. И плевать им, что ни красоты, ли ладу, ни порядку! Так вашу Москву и перестепнячат на свой лад!

— А сам Киев что? — спросил новгородец.

— Нету давно Киева, — буркнул малоросс, в кожух свой завернувшись — не поднялся Киев после татар. Мы на Подоле живем.

— Мало нам с людьми лаяться, еще и в доме воевать — когда жить? — махнул рукой новгородец — ну, будешь ты ее плеткой учить — много ли проку набьешь? Оттого бабы на Семик и поют песни про лютого свекра да постылого мужа. И все в песнях — свекр убит, муж брошен, а баба с дружком убежала. Не от плеток ли они на мужей лают?

А то! Мыслит, что муж главенствовать должен, да только так, как ей угодно! Ты за дровами ехать приказываешь, а ей по ягоды хочется! Ты на ярмарок едешь, хлеб сбывать, пока цена есть, а ей — хату бы подновить! Ты про реку, а она — про берег! И где твое воеводство окажется? А?