Жан-Поль Сартр. Возраст зрелости

Он мог вообразить, что почувствовала Ивиш, но сам никогда ничего не чувствовал: для нее вещи были живыми соучастниками, их постоянные эманации проникали в нее до самого нутра, Матье же всегда видел предметы только издалека.

«Картины не захватывают, – подумал он раздраженно, – они предлагают себя, а существуют они или нет, зависит только от меня, я свободен перед ними». Слишком свободен: это создавало в нем дополнительную ответственность, и он почувствовал себя виноватым.

– Вы протягиваете руку к вещам, если считаете, что они в пределах вашей досягаемости, но с места не сдвинетесь, чтобы взять их.
– Что вы об этом знаете? – повторил Матье. Он не находил ничего другого: он считал, что она права.
– По-моему, – устало сказала Ивиш, – вы не хотите ничем рисковать, вы для этого слишком умны.

Если совершаешь нечто трагическое, значит, воспринимаешь себя всерьез.

Сделать прямо противоположное тому, что хочешь. И почувствовать, что становишься совсем другим человеком.

Видишь ли, в принципе в нас обоих говорили инстинкты нашего старого пирата-дедушки. Только я одним махом избавился от них, а ты их тянешь по капельке, тебе не удается добраться до дна. Я думаю, что по природе своей ты гораздо меньше пират, чем я, это тебя и губит: твоя жизнь – вечный компромисс между склонностью к бунту и анархии, очень умеренной, и твоими затаенными склонностями, влекущими тебя к порядку, нравственному здоровью, я бы сказал, почти к рутине. В результате ты так и остался постаревшим безответственным студентом. Но, друг мой, посмотри на себя хорошенько: тебе тридцать четыре года, голова у тебя понемногу седеет – правда, не так, как у меня, – в тебе уже нет ничего от юноши, тебе мало подходит жизнь богемы. К тому же что такое богема? Это было прекрасно сто лет назад, теперь это горстка никому не опасных путаников, которые опоздали на поезд. Ты уже вступил в возраст зрелости, Матье, или, во всяком случае, должен был в него вступить.

Ты что, воображаешь, будто сможешь всю жизнь прожить ни тем ни сем?

Брюне был прав: его жизнь стала судьбой. Его возраст, его класс, его эпоху – все это он принял, за все взял на себя ответственность, он выбрал свинцовую палку правых молодчиков, которая ударит его в висок, немецкую гранату, которая разорвет его в клочки. Он активно включился, он отказался от своей свободы, теперь это только солдат и ничего больше. И ему тут же все вернули, даже его свободу. «Он свободнее меня: он живет в согласии с самим собой и в согласии с партией».

— Знаешь, это не окончательное решение. Может быть, позже...
Брюне пожал плечами.
— Позже? Если ты рассчитываешь на внутреннее озарение, чтобы решиться, то рискуешь прождать всю жизнь. Ты, может, думаешь, что я был так уж убежден, когда вступил в коммунистическую партию? Убеждение возникает потом.

Ты делаешь вид, будто сожалеешь о своем скептицизме, но продолжаешь за него держаться. В нём твой нравственный комфорт. Когда ему что-то угрожает, ты упрямо за него цепляешься, как твой брат цепляется за деньги.

— Не знаю, хорошо ли я тебя понимаю, но, как бы то ни было, ты не должен оправдываться, никто тебя не обвиняет. Ты бережешь себя для более благоприятного случая, это твое право. Желаю, чтобы он представился как можно раньше.
— Я тоже этого желаю.
Брюне с любопытством посмотрел на него.
— Ты в этом уверен?
— Да.
— Да? Ну что ж, тем лучше. Только боюсь, что случай представится не скоро.
— Я себе тоже говорил это, – признался Матье. – Я говорил себе, что он, быть может, никогда не представится или представится слишком поздно, а возможно, такого случая вообще не существует.
— И что тогда?
— Тогда я буду жалким субъектом. Вот и всё.

Это была настоящая толпа, хоть и немноголюдная, она двигалась медленно, непреклонно, как судьба, казалось, толпа расплющивала его.

У него было преотличное настроение, и он чувствовал себя изнутри совсем бархатистым. А снаружи была витающая меланхолия уходящего дня, она оседала на нем, чуть закисая, и исподволь проникала в него рыжеватым светом и ароматами, полными сожалений. Этот день, тропический океан, отхлынувший и оставивший его в одиночестве под бледнеющим небом, был еще одним этапом, пусть и совсем маленьким, его жизни.

Зло, как велосипед, было стойким только при нарастающей скорости.

Она его завораживала: его пожирал нежный огонь, он больше не знал, был ли он злом или добротой. Добро и Зло, их Добро и его Зло были одним и тем же. Была эта женщина, была эта отталкивающая и головокружительная общность.

Он увидел Ивиш, она танцевала, откинув назад голову, она выглядела какой-то потерянной, без возраста и будущего: «У нее нет раковины». Она танцевала, она была пьяна и не думала о Матье. Абсолютно. Как будто он никогда не существовал. <…> «Она никогда не будет моей, никогда не войдет в мою раковину».