«Значит, это и есть свобода?» Даниель д е й с т в о в а л, он уже не может вернуться назад: ему должно казаться странным чувствовать за собой беспричинный поступок, которого он и сам уже почти не понимает и который перевернет его жизнь. А я все делаю ни ради чего; можно подумать, что у меня украдут результат моих действий; все происходит так, словно я всегда могу начать сначала. Не знаю, что бы я отдал, лишь бы совершить непоправимый поступок.
Даже если он позволит обстоятельствам себя унести, растерявшегося, отчаявшегося, как уносят старый мешок угля, он сам выберет свою погибель: он свободен, свободен для всего, свободен валять дурака или действовать, как автомат, свободен соглашаться, свободен отказывать, свободен прибегать к уверткам; жениться, бросать, годами влачить этот груз, прикованный к ноге: он мог делать то, что хотел, никто не имел права ему советовать. Добро и Зло существовали для него лишь в том случае, если он сам их для себя придумывал. Вокруг него сгруппировались кругом предметы, они ждали, не подавая знака, не давая ни малейшего указания. Он был один среди чудовищной тишины, вне помощи и оправдания, осужденный решать раз и навсегда без возможности обжалования, обреченный до конца оставаться свободным.
Быть самим собой – вот единственная свобода, которая мне остается.
Его настоящее, беспечное и пресыщенное, было воплощенным будущим давно минувших дней. Эти дни ждали его двадцать лет, это от него, утомленного человека, былой жестокий ребенок требовал осуществить его надежды: от него зависело, чтобы эти детские клятвы остались пустыми словами или чтоб они стали первыми вестниками судьбы. Его прошлое непрерывно подвергалось исправлениям настоящего; каждый день все явственней не оправдывал его прежние мечты о величии, каждый день имел новое будущее; и так, от ожидания к ожиданию, от будущего к будущему, влачилась его жизнь... К чему?
А ни к чему.
— Сверкает, как маленький бриллиант!
— Что сверкает, как маленький бриллиант?
— Это мгновенье. Оно круглое, оно подвешено в пустоте, как маленький бриллиант, я никогда не умру.
Он увидел Ивиш, она танцевала, откинув назад голову, она выглядела какой-то потерянной, без возраста и будущего: «У нее нет раковины». Она танцевала, она была пьяна и не думала о Матье. Абсолютно. Как будто он никогда не существовал. <…> «Она никогда не будет моей, никогда не войдет в мою раковину».
У них есть жизнь. У всех. У каждого своя. Эти жизни тянутся сквозь стены танцзала, сквозь парижские улицы, они пересекаются, перекрещиваются и остаются такими же строго индивидуальными, как зубная щетка, как бритва, как предметы туалета, которые не берут взаймы. Я знал, что у каждого есть своя жизнь. Но я не знал, что она есть и у меня. Я думал: я бездействую, я не поддамся внешнему. И что ж, я терял себя внутри.
Может быть, нельзя поступать иначе, может быть, нужно выбирать: или быть ничем, или играть то, что ты есть. Это было бы ужасно, – сказал он себе, – надо быть лицедеем по природе.
Злоба – это необычайное ощущение скорости, вдруг отделяешься от себя и летишь вперед стрелой: скорость хватает тебя за загривок, она возрастает с каждой минутой, это сладко и невыносимо, катишься с отпущенными тормозами в разверстую могилу, сметаешь слабые препятствия, неожиданно возникающие по обе стороны.
Всегда интересно слушать, как кто-то рассказывает, каким он вас видит.