— Не представляю тебя в этой роли.
— Я тоже, но я многого не представлял себе, а потом прекрасно всё делал.
— Что ты нюхаешь? Чем я пахну?
— Чесноком, луной и ложью, которую я никак не могу распознать.
— Вы не хотите владеть никакой собственностью?
— Я хочу владеть всем, а это значит не владеть ничем.
Он стремится привязать меня к себе и запереть, и с гордостью называет это браком, заботой, любовью. Он никак не хочет понять, что чувства, которыми он гордится, отталкивают меня.
Я знаю, что умру, — думала она, чувствуя, как свет фонаря скользит по ее лицу. — И знаю это лучше тебя, вот в чем дело, вот почему то, что кажется тебе просто хаотическим нагромождением звуков, для меня и плач, и крик, и триумф, вот почему то, что для тебя обыденно, я воспринимаю как счастье, как дар судьбы.
Только женщине дано знать, сколько утешения способна подарить малюсенькая шляпка.
— Тебе, похоже, всё безразлично, верно? — спросил он.
Она с улыбкой повернулась к нему:
— В самом высшем смысле — да.
— Я так и понял. И что же с тобой?
«Просто я знаю, что умру, — думала она, — ощущая свет фонарей, скользящий по лицу. И чувствую это сильнее, чем ты, вот почему в том, что для тебя всего лишь шум, мне слышны и плач, и клич, и мольбы, и ликование, а всё, что для тебя лишь обыденность, для меня дарение и благодать».
— Почему, собственно, ты его терпеть не можешь?
— Может быть, потому, что когда-то я был похож на него.
— Я тебя люблю.
— Потому, что я не устраиваю тебе сцен?
— Нет. Это было бы ужасно. Я тебя люблю за то, что ты устроила мне совершенно необыкновенную сцену.
Он не понимает меня. Он не знает, что я любым колдовством хотела бы вырвать у смерти те несколько дней, которые в действительности мне уже не суждено прожить. Зато я никогда не стану ворчливой восьмидесятилетней старухой и меня не постигнет участь стареющей женщины, которую не хочет больше видеть ее любовник и от которой он в испуге отшатывается, встретив ее через много лет. В памяти моих возлюбленных я останусь вечно молодой; я буду сильнее всех остальных женщин, которые проживут дольше и станут старше меня.
Они еще смотрели друг на друга, но уже не понимали, чувствовали взаимность, однако говорили на разных языках, не имевших точек соприкосновения. Нельзя было уже ничего сделать. Отчужденность, наросшая за ночь, исполнила все. Была в каждом взгляде и в каждом жесте. Нельзя было уже ничего сделать.
– Адью, Лилиан, – сказал.
— Прости меня, Борис.
— В любви нечего прощать.
Этот жалкий, но несокрушимый карлик, царь и бог в своем крохотном домашнем мирке, уже давно состарился, и все же он на несколько лет переживает ее; этот петух все знает и судит обо всем с одинаковым апломбом, а с богом он запанибрата.
— Ты многому научился в войну, верно?
— Почти всему. Живёшь-то почти всегда как на войне.