Марина Ивановна Цветаева — русская поэтесса, прозаик, переводчик, одна из крупнейших поэтов XX века.
Почему люди вошли в свои скорлупы и трусливо следят за каждым своим словом, за каждым жестом. Всего боятся, — поговорят откровенно и уж им стыдно, что «проговорились». Выходит, что только на маскараде можно говорить друг другу правду. А жизнь не маскарад! Или маскарад без откровенной дерзости настоящих маскарадов.
Из письма Петру Юркевичу, 1908 год.
Не обольщусь и языком родным,
Его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком,
Непонимаемой быть, встречным!
Не обольщусь и языком родным,
Его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком,
Непонимаемой быть, встречным!
(Читателем газетных тонн,
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья — он,
А я — до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все — равны, мне всё — равно;
И, может быть, всего равнее...
Тоска по родине!
Давно, разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где — совершенно одинокой быть,
По каким камням домой брести,
С кошелкою базарной в дом,
И не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.
Тоска по родине!
Давно, разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где — совершенно одинокой быть,
По каким камням домой брести,
С кошелкою базарной в дом,
И не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди лиц,
Ощетиниваться пленным львом,
Из какой людской среды быть вытесненной —
Непременно — в себя, в единоличье чувств,
Камчатским медведем без льдины,
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться — мне едино.
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…
Роднее бывшее — всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты — как рукой сняло:
Душа, родившаяся — где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей — поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…
Стих «Тоска по Родине». 1934 год.
Я страшно мерзну — и днем и ночью, и на улице и в доме: пятый этаж, отопление еле тeплится, ночью сплю в вязаной (еще пражской) шапке, вспоминаю Вшеноры, нашу чудную печку, которую топила своим, дoбытым хворостом. И ранние ночи c лампой, и поздние приходы занесенного снегом, голодного Сергея Яковлевича — и Алю c косами, такую преданную и веселую и добрую — где всё это?? Куда — ушло??
Я — страшно одинока. Из всего Парижа — только два дома, где я бываю. Остальное всё — отпало. Если бы эти мои друзья — случайно — уехали, y нас бы не осталось — никого. Ha весь трехмиллионный город.
Разговор Марины Цветаевой с Вячеславом Ивановым, 1920 год.
Когда я с людьми, которые не знают, что я — я, я всем своим существом извиняюсь за то, что существую. — Как-нибудь искупить!
— Вот объяснение моего вечного смеха с людьми.
Марина Цветаева. Записная книжка 1919—1920.
С другими — в розовые груды
Грудей... В гадательные дроби
Недель...
А я тебе пребуду
Сокровищницею подобий
По случаю — в песках, на щебнях
Подобранных, — в ветрах, на шпалах
Подслушанных... Вдоль всех бесхлебных
Застав, где молодость шаталась.
11 апреля 1923 года.
Закачай меня, звёздный чёлн!
Голова устала от волн!
Слишком долго причалить тщусь, -
Голова устала от чувств:
Гимнов — лавров — героев — гидр, -
Голова устала от игр!
Положите меж трав и хвой, -
Голова устала от войн...
12 июня 1923
Когда рыжеволосый Самозванец
Тебя схватил — ты не согнула плеч.
Где спесь твоя, княгинюшка? — Румянец,
Красавица? — Разумница, — где речь?
Как Пётр-Царь, презрев закон сыновний,
Позарился на голову твою -
Боярыней Морозовой на дровнях
Ты отвечала Русскому Царю.
Не позабыли огненного пойла
Буонапарта хладные уста.
Не в первый раз в твоих соборах — стойла.
Всё вынесут кремлевские бока!
Гришка-Вор тебя не ополячил,
Пётр-Царь тебя не онемечил.
Что же делаешь, голубка? — Плачу.
— Где же спесь твоя, Москва? — Далече.
— Голубочки где твои? — Нет корму.
— Кто унес его? — Да ворон чёрный.
— Где кресты твои святые? — Сбиты.
— Где сыны твои, Москва? — Убиты.
Жидкий звон, постный звон.
На все стороны — поклон.
Крик младенца, рёв коровы.
Слово дерзкое царёво.
Плёток свист и снег в крови.
Слово тёмное Любви.
Голубиный рокот тихий.
Чёрные глаза Стрельчихи.
9 декабря 1917
Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла — нипочём!
Алых губ своих отказом не тружу, -
Прокажённый подойди — не откажу!
Пока́ молода -
Всё как с гуся вода!
Никогда никому — нет! -
Всегда́ — да!
Што за дело мне, што рванный ты, босой:
Без разбору я кошу, как Смерть косой.
Говорят мне, что цыган-ты-конокрад,
Про тебя ещё другое говорят...
А мне что за беда -
Что с копытом нога!
Никогда никому — нет! -
Всегда́ — да!..
Блещут, плещут, хлещут раны — кумачом.
Целоваться я не стану — с палачом!
Москва. Ноябрь 1929
Вы, идущие мимо меня
К не моим и сомнительным чарам, -
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром,
И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох...
И как сердце мне испепелил
Этот даром истраченный порох.
О летящие в ночь поезда,
Уносящие сон на вокзале...
Впрочем, знаю я, что и тогда
Не узнали бы вы — если б знали -
Почему мои речи резки
В вечном дыме моей папиросы, -
Сколько тёмной и грозной тоски
В голове моей светловолосой.
1913
Звенят-поют, забвению мешая,
В моей душе слова: «пятнадцать лет».
О, для чего я выросла большая?
Спасенья нет!
Ещё вчера в зелёные березки
Я убегала, вольная, с утра.
Ещё вчера шалила без причёски,
Ещё вчера!
Весенний звон с далёких колоколен
Мне говорил: «Побегай и приляг!»
И каждый крик шалунье был позволен,
И каждый шаг!
Что впереди? Какая неудача?
Во всём обман и, ах, на всём запрет!
— Так с милым детством я прощалась, плача,
В пятнадцать лет!
1911 год
Неимущий в поэзии не может выколдовать из себя неимеющегося у него матерьяла – дара. Остаются пустые жесты над пустыми кастрюлями.
Для поэта всё дело в что, диктующем как.