Хорошее архитектурное сооружение должно четко вписываться в ландшафт. Оно не должно выглядеть так, словно возникло из ниоткуда по случайной прихоти; оно должно вырастать органично, формируемое ветром и дождем, словно высеченное из скалы. Комнаты перетекают не только из одной в другую, но и в окружающий мир.
Врач может похоронить свою ошибку, архитектор — разве что обсадить стены плющом.
Аналогичная цитата:
Строения под старину похожи на актеров, исполняющих роль атлантов; что бы вы ни говорили, а вызвать у меня почтения они не могут.
Ее увлечение старинной архитектурой уступало только ее увлечению Генри.
В 1970-х, проводя исследование в библиотеке Конгресса, я наткнулась на неприметную работу об архитектуре религиозных сооружений. В ней заявлялось, что традиционная архитектура древних мест поклонения копирует очертания женского тела. Причем факт этот подавался как общеизвестный. Например, вход сначала в притвор, а потом уже в храм — это большие и малые половые губы, центральный проход к алтарю — вагина, два изогнутых боковых нефа — яичники, и священное место в центре, алтарь, — это матка, в ней происходит чудо, и мужчина дает начало новой жизни.
Это сравнение было для меня новым и потрясло до глубины души. Конечно, думала я. В главной церемонии патриархальных религий мужчина вбирает в себя энергию йони, силу сотворения, символично порождая новую жизнь. Неудивительно, что главы мировых религий, мужчины, так часто говорят, что человек рождается во грехе: любой из нас рожден женщиной. И только подчиняясь правилам патриархата, мы можем переродиться, очиститься. Неудивительно, что священники обходят нас, разбрызгивая над нашими головами святую воду — подобие продолжающего род семени, дают нам новые имена и обещают перерождение в вечную жизнь. Неудивительно, что духовенство старается держать женщину подальше от алтаря, так же, как нас пытаются лишить возможности контролировать наши собственные силы деторождения. Все эти ритуалы, символичные или реальные, посвящены контролю над силой, заключенной в женском теле.
У нас богачи вообще не умеют строить дома! В Подмосковье на Рублёвку если заехать, там в девяностые такое понастроили, это просто архитектурный фурункул. Такое ощущение, что они позвали архитектора и сказали: «Так, возьми все свои идеи и блевани на эти двадцать квадратных соток». И всё обнесено таким забором, который, сука, не возьмут варвары, хотя варвары, блин, за забором!
По барельефам старинных зданий
читаешь фасады, как книгу живого участия
в событиях камня, и видишь, какими мы станем
после наложенного алебастра.
В здешней природе пахнущих глянцевой упаковой
пресловутых вещей — всякий выпад изящный — уже анимация.
По барельефам читаешь, как это далёко-далёко
от того, за что принято в бурю держаться.
Над некоторыми районами Ленинск-Кузнецка время не властно — здесь дома старой сталинской малоэтажной застройки. Глазу не за что зацепиться. Эти дома создавались не для красоты. Для красоты был сталинский ампир в Москве и Ленинграде. Здесь всё говорит: «Нечего отвлекаться! Работать надо!»
Пояснение к цитате:
Ле́нинск-Кузне́цкий — город в России, административный центр Ленинск-Кузнецкого района Кемеровской области.
378 серия
03.09.2017
Замок на горе Химринг был от подножия до вершины эльфийской постройкой: ряды укреплений скрывали дворец, скромный на вид, но эта скромность подчеркивала совершенство форм и пропорций — так знающая себе цену красавица наряжается в самое простенькое платье, дабы ничто не отвлекало мужской взгляд от главного: ее лица и тела.
Если Париж впечатляет размахом градостроительного замысла, гармонией архитектурных ансамблей, то Лондон можно назвать красивым городом лишь в том смысле, в каком может быть красивым лицо старика на портрете Рембрандта. Неподдельная ретушь веков, как бы патина времени, лежащая на памятниках прошлого, — вот чем волнуют камни британской столицы.
Старые здания даже в таком состоянии не столь удручающи, есть в них, и в неухоженных, стать. А новые – непрочные, ненастоящие, сразу видно, что подделка.
Я двинулся вверх по длинному мосту, с обеих сторон окружённому разбитыми ростовыми статуями. Чем дальше я уходил, тем яснее видел, сколь же величественным некогда должно было быть это место. Восьмиугольный город-храм необыкновенных размеров и сложности. На Колхиде у нас были соборы и крупнее, однако ни один из них не создавали с таким пониманием взаимосвязи реального и нереального. Я сразу же понял — эти давно умершие архитекторы знали, что делали. Им были известны священные степени и пропорции. Знали, где расположить наблюдательные башни и звонницы, чтобы улавливать красный свет проходящего древнего солнца Давина и отбрасывать тени, которые на краю зрения казались похожими на зубы, рога и кривые когти.
Все храмы, возведенные людьми, можно разделить на две группы: те, что стремятся достичь неба, и те, что стремятся приблизить небо к земле.
Живопись и Скульптура — это брошенные дети. У них умерла мать — мать их, Архитектура. Пока она жила, она указывала им место, назначение, пределы.
Пояснение к цитате:
Речь идёт о появлении станковой живописи, о том что изначально живопись и скульптура были частью архитектурного ансамбля.
Двигаюсь из грязного Петербурга Достоевского
в не более чистые окраины города – пространства урбана постсоветского.
Эпитеты продолжая, скажу: «Под властью рациональности,
Изыски архитектуры здесь пали жертвой функциональности».