Про Дина.
Ум у меня полнился этой великой песней — «Любимый», как её поёт Билли Холидей; в кустах я устроил себе свой концерт. «Ты слёзы мне осушишь, любя, шепнёшь в тишине: «Как же я жил без тебя?..» Ты тоже встречи ждёшь, к груди меня прижмёшь, любимый, о где же ты?..» Дело даже не в словах, а в замечательной гармоничной мелодии и в том, как Билли поёт — словно нежно перебирает волосы своего возлюбленного в мягком свете лампы.
В сердце мне кольнуло болью, так бывало всякий раз, когда я видел, как та, кого я полюбил, едет в другую сторону в этом слишком большом мире.
В ней, рубашке этой, накрепко завязана, была невообразимо огромная печаль.
Он не был пьян, его просто пьянило то, что он любил: тусующиеся толпы народа.
Вселенная целиком спятила, окосела и стала крайне странной.
Проснулся я, когда солнце краснело, и то был единственный отчетливый раз в моей жизни, самый странный миг, когда я не знал, кто я: далеко от дома, загнанный и замученный путешествием, в дешёвом номере, которого никогда прежде не видел, за окном свистит пар, потрескивает старая гостиничная древесина, шаги наверху и все эти печальные звуки, а я смотрел на высокий потолок весь в трещинах, и странных секунд пятнадцать впрямь не соображал, кто я. Это не страшно; просто я кто-то другой, какой-то чужак, и вся моя жизнь призрачна, её живёт привидение.
Мировое дно полно сокровищ, только мир перевернут вверх дном.
Жизнь слишком грустная штука, чтобы прожигать её и растрачивать на кутежи.
И тогда я понял, что люблю её настолько сильно, что хочу её убить.
Мимо прошла компания цветных женщин, и одна из молоденьких отделилась от остальных, материнского вида, и быстро подошла ко мне – «Привет, Джо!» – как вдруг увидела, что перед нею вовсе не Джо, и, зардевшись, отскочила. Хотел бы я быть этим самым Джо. Но я оставался всего лишь собой, Салом Парадайзом, что, печальный, гуляет в этой неистовой тьме, в этой непереносимо сладкой ночи, желая обменяться мирами со счастливыми, чистосердечными, экстатичными неграми Америки.
Я осознал, что умирал и возрождался бессчетные разы, но просто не помнил ни одного из них, поскольку переходы от жизни к смерти и вновь к жизни столь призрачно легки – волшебное действие без причины, как уснуть и снова проснуться миллионы раз, – что крайне обычны и глубоко невежественны. Я осознал, что лишь из-за стабильности подлинного, глубинного Разума эта рябь рождения и смерти вообще имеет место – подобно игре ветерка на поверхности чистых, безмятежных, зеркальных вод. Я ощущал сладкое, свинговое блаженство, как заряд героина в центральную вену; как глоток вина на исходе дня, что заставляет содрогнуться; ноги мои дрожали. Я
думал, что умру в следующий же миг. Но я не умер, а прошел четыре мили и собрал десять длинных окурков, и принёс их в номер Мэрилу, и высыпал из них табак в свою старую трубку, и зажег ее. Я был слишком молод, чтобы знать, что произошло.