Стивен Кинг. Мешок с костями

Если здесь и теплилась жизнь, то не слишком интересная. Оно и понятно: я видел прошлое того настоящего, что уже стало прошлым. Так уж заведено в этом мире.

По пути от луга до дома я старался ни о чём не думать. Мой первый редактор любил говорить, что восемьдесят процентов мыслей, роящихся в голове романиста, не имеют никакого отношения к его работе, но я никогда не верил, что сказанное можно отнести только к писателям. А так называемые возвышенные мысли, мягко говоря, сильно переоцениваются. Когда сталкиваешься с проблемой и возникает необходимость что-то предпринять, я твёрдо убеждён, что наилучшее решение – отойти в сторону и предоставить мальчикам в подвале выполнить положенную им работу. Это тяжёлый физический труд, удел синих воротничков, парней, не охваченных профсоюзом, с мощными бицепсами и россыпью татуировок по телу. Действуют они, руководствуясь инстинктом, а к тем, кто находится выше, обращаются за советом лишь в самом крайнем случае.

Я не плачусь по поводу ехидного, а то и злобного отношения прессы, но держусь с ней настороже. Точно так же я веду себя, когда вижу бродячую собаку. Кто знает, что у неё на уме? Людей творческих, чья работа — развлекать народ, Америка превратила в проституток высшего класса, и пресса поднимет на смех любую знаменитость, посмевшую выразить недовольство проявленным к ней отношением. “Хватит жаловаться! — хором вопят газеты и телевидение (в голосах слышатся триумф и негодование). — Неужели ты думаешь, что тебе платят такие бабки только за умение петь и вертеть задом? Ты не прав, засранец! Мы платим, чтобы удивляться, когда у тебя всё получается, каким бы делом ты ни занимался, и радоваться, когда ты окажешься по уши в дерьме. А твоё дело — работать нам на потребу. Если ты перестанешь нас забавлять, мы всегда можем убить тебя или съесть.

Я вернулся к холодильнику и вновь забыл открыть его. Руки сами потянулись к буквам-магнитам и начали перемещать их по передней панели, складывая слова, разрушая, складывая новые. Я как бы писал книгу… Потому что тоже начал впадать в транс, как и за пишущей машинкой.
Это полугипнотическое состояние писатель может вызывать и отключать по своей воле… во всяком случае, когда всё у него идёт хорошо. Интуитивная часть сознания раскрывается, когда ты начинаешь работать, и распрямляется во все свои шесть футов (случается, что и в десять). И посылает тебе магические послания и яркие образы. В остальное время она не даёт о себе знать, разве что иногда помимо твоей воли вырывается на свободу, и тогда ты впадаешь в транс неожиданно для себя, в голове возникают ассоциации, не имеющие ничего общего с логикой, приходят внезапные видения. Конечно, это неотъемлемая, пусть и необычная, часть творческого процесса. Музы — призраки, и иногда они приходят незваными.

Я осознавал иронию ситуации, может, даже мораль. Долгие годы я уходил от проблем реального мира, сбегал в Нарнии, созданные моим воображением. Теперь же реальный мир надвинулся на меня, меня окружили таинственные существа, некоторые из них далеко не безобидные, и шкаф закрылся передо мной.

Я угодил в серьёзный переплёт, жизнь моя рушилась, и неспособность писать составляла лишь часть моих бед. Я не насиловал несовершеннолетних и не бегал на Таймс-сквер с мегафоном в руках, призывая к мировой революции, но со мной случилось нечто ужасное. Я потерял своё место в мировом порядке вещей и никак не мог найти его вновь. Неудивительно: в конце концов, жизнь – не книга.

В городе вечеринки начинаются приветствиями в дверях, собиранием пальто, лёгкими или воздушными поцелуями (и откуда пошли все эти странности?). На природе всё начинается с работы. Ты что-то приносишь, что-то перетаскиваешь, что-то ищешь, к примеру, железные щипцы или решётки для мангала. Хозяйка просит мужчин перенести столик на другое место, потом решает, что прежнее было лучше, и мужчины тащат столик обратно. И в какой-то момент ты понимаешь, что и в этом можно найти удовольствие.

Странные в этот момент она вызывала чувства. Вроде бы жалость, но не сострадание. Казалось, у неё вырвали сердце, а грусть осталась ещё одним призраком, воспоминанием о любви на костях ненависти.

Я подумал о том, как важно ребёнку иметь такую вот жестянку. В ней можно хранить самые дорогие сердцу вещи: любимую игрушку, кружевную салфетку, первое украшение. А может, и фотографию матери.

Мы всё выстраиваемся в очередь: живём сегодняшним днём, в любой отдельно взятый момент занимаемся одним отдельно взятым делом: едим, болеем, дышим. Дантисты пломбируют только один зубной канал, кораблестроители занимаются только одним кораблём. Если твоя работа писать книги – пишешь одну конкретную страницу. Мы отворачиваемся от всего, что знаем и чего боимся. Мы изучаем каталоги, смотрим футбольные матчи, выбираем между “Спринтом” и “АТТ” [крупнейшие телефонные компании США, жёстко конкурирующие между собой. — пояснение в книге]. Мы считаем птиц в небе и отворачиваемся от окна, если слышим шаги в коридоре у себя за спиной; мы говорим, да, я согласен, облака часто на что-то похожи: рыб, единорогов, всадников, — но на самом деле это всего лишь облака, и мы переключаем наше внимание на очередное блюдо, очередную боль, очередной вдох, очередную страницу. Так уж мы устроены.

… но если ты не можешь провести со своим ребёнком Рождество, то зачем оно вообще нужно?

В комнате воцарилась тишина. Такая глубокая, что я даже услышал, как дышит дом. Знаете, его дыхание можно услышать. Если действительно слушать. Среди прочего теперь я знаю и это.