Василий Розанов. Последние листья

Но я размышляю дальше: раз пол есть тайна, «прикровенность», и это — не поверхность его, а самое внутреннее зерно, «душа» и «глубь», то ведь, очевидно, тот акт и в таких условиях, чтобы никто не мог даже догадаться, предположить, не мог даже «допустить мысли» — и будет «наиболее отвечающим душе предмета и существу дела», то есть совокупления: он будет и наиболее сладким, невыносимо сладким. Не на этом ли основаны измены? Что «совокупление с мужем», как всем известное и раскрытое, полудоставляет радость, есть в сущности полусовокупление: а «неожиданно» и с другим — есть «опять первая ночь с Возлюбленным». «В тот час она опять потеряла невинность» — в отношении мужа: то есть как Гера в отношении Зевса, которая, по словам греков, непрестанно совокупляясь с богом — «всякий раз снова теряла девственность». Ведь острое и сущность — потеря невинности и тайна. И здесь она встаёт во всём своём величии.
<...>
Муж есть, и — молодой. Ещё более — он любим. «Совсем почтенная семья». Но внутри её и ему и ей до муки хочется измены: которая одна, в сущности, восстановляет «полную мысль брака»: потерю невинности, окруженную глубочайшей тайной. Всякое супружество имеет тот колоссальный дефект, что оно «на виду», что «о нём знают все», тогда как отвечает существу тайны — «чтобы никто не знал».
<...>
Тайна.
Нет существа её -
Измены.
О, это-то уже сохранится в тайне.
И вздрагивая, шепчет:
Какое блаженство! Какое блаженство!

Самый основной смысл «пришествия Розанова в мир» (ибо всякий человек рождается для своего смысла и со своим особым смыслом) заключается в перемене для христианской эры понятия «добро» и «зло». Именно в открытии, что «рождение не есть зло, и христианство не имело права так сказать». В этом одном и только. <...> Но существуют браки — открыто. Всемирно человеческий институт. И брак — «начало совокуплений», которых, значит, никто не осуждает, а только нельзя их видеть, нельзя смотреть. Но это говорит о тайне и инстинкте тайны, а не об осуждении. <...> Вышло или, лучше сказать, я обнаружил, что не «любовь к ближнему» и разные прибаутки — зерно христианского мира, а признание «стыда» как показателя «греха» и позднее «по крайней мере, неприличия» совокупления и родов. И ergo: «признание деторождения лишь после совершения некоторых в своем роде очистительных жертв» (венчания).
<...>
«Поправься!» (христианству). Или: «Отменись», «отойди в сторону».
Это — не грех, а тайна, «важное из важного»: и оправдались Небеса Египта и Востока.

... дело в том, что «драгоценные металлы» так редки, а грубые попадаются сплошь. Это и в металлургии, это и в истории. Почему железа так много, почему золото так редко? Почему за алмазами надо ехать в Индию или Африку, а полевой шпат — везде. Везде — песок, глина. Есть гора железная — «Благодать». Можно ли представить золотую гору? Есть только в сказках. Почему в сказках, а не в действительности? Не всё ли равно Богу сотворить, природе — создать? Кто «всё мог», мог бы и «это». Но нет. Почему — нет? Явно не отвечает какому-то плану мироздания, какой-то мысли в нём. Так и в истории.
<...>
Почему я воображаю, что мир должен быть остроумен, талантлив? Мир должен «плодиться и множиться», а это к остроумию не относится. <...> Великий инстинкт подсказывал мне истину. Из человечества громадное большинство, из 10000 — 9999 имеют задачею — «дать от себя детей», и только 1 — дать сверх сего «кое-что». Только «кое-что»: видного чиновника, хорошего оратора. Поэт, я думаю, приходится уже 1 на 100 000; Пушкин — 1 на биллион «русского народонаселения». Вообще золота очень мало, оно очень редко. История идёт «краешком», «возле болотца». Она собственно не «идёт», а тащится. «Вон-вон ползёт туман, а-гро-мадный». Этот «туман», это «вообще» и есть история.

Все победы Суворова не принесли столько пользы России, сколько ей принесли вреда ссылки «на пример Суворова». Мы перестали вооружаться, учиться, — но самое главное: вооружаться, — все твердя и тараторя, что «пуля дура, штык молодец», и веря в «быстроту, глазомер и натиск». В пору огнестрельного оружия мы («штык — молодец»), в сущности, вернулись к эпохе холодного оружия: колоть и рубить. Мы потеряли военное искусство. И вот: едва могли победить Турцию, побеждены Японией и очутились без снарядов перед Германией. Что около этого, в сущности, «падения Державы» такие мелочи, как земская реформа, судебная реформа и хвастливая Государственная Дума.
Я думаю — цари это знают. И думают: «Не то! не то!» — когда галочье стадо лезет, кричит, взывает и умоляет: «Еще реформу — хотя ма-лю-сень-кую». Цари наши видят дальше и лучше, чем общество. Но бессильны поправить дело, слишком запущенное.

О, конечно, она любит мужа бесконечно больше, чем меня. Но когда она смотрит на меня — её взгляд бывает свежее, чем когда она смотрит на мужа. С мужем она уже устала. До меня — и не дотрагивалась. И вот я наблюдаю — вообще, — что самые счастливые жены и которые мужьям никогда не изменяют, — смотрят тем не менее на постороннего свежее, чем на мужа.
Это на финикийских монетах времен Римской империи: нередко там изображенная Астарта, обычно поставившая ногу на корму корабля, — имеет неизменно подол, поднятый до колена. Более свежий взгляд и есть этот подол Астарты, поднятый до колена. Он есть во всякой женщине. Суть его: «ах, я уже утомилась, и мне хочется другого».
<...>
Я замечал на прогулках: мужчина, приподняв шляпу, извинится и спросит дорогу у дамы. Что он ей? Она никогда ещё его не увидит, но она с необыкновенной готовностью разъяснит ему дорогу, и голосом более свежим, чем как всегда говорит с мужем. «Ах, я очень устала от мужа», а этот — который спросил дорогу — я «ещё до него не дотрагивалась».
Астарта. «Суженый мой и милый. Я буду тебе век верна. Но не сердись... или отвернись... а пока я подниму немного юбку».
Это неотразимо и всемирно.

Да ведь если в каждой клеточке организма есть пол, то как вы скажете «не желай», хотя бы ему 60 лет.
Он ответит вам: «Живу. Значит — жажду».
«Развратник. Развращенный», — несутся на меня крики.
«Тебе пристала могила, а ты все еще любишь».
Я:
«Люблю, п. ч. еще не изнемог».
«Люблю. П. ч. еще не в могиле».