Владимир Набоков — цитаты из книг автора

Тайна, к которой он стремился, была простота, гармоническая простота, поражающая пуще самой сложной магии.

Но до самого пленительного в ней никто ещё не мог докопаться: это была таинственная способность души воспринимать в жизни только то, что когда-то привлекало и мучило в детстве, в ту пору, когда нюх у души безошибочен; выискивать забавное и трогательное; постоянно ощущать нестерпимую, нежную жалость к существу, живущему беспомощно и несчастно, чувствовать за тысячу верст, как в какой-нибудь Сицилии грубо колотят тонконогого ослёнка с мохнатым брюхом. Когда же и в самом деле она встречала обижаемое существо, то было чувство легендарного затмения, когда наступает необъяснимая ночь, и летит пепел, и на стенах выступает кровь, – и казалось, что если сейчас – вот сейчас – не помочь, не пресечь чужой муки, объяснить существование которой в таком располагающем к счастью мире нет никакой возможности, сама она задохнётся, умрёт, не выдержит сердце. И потому жила она в постоянном тайном волнении, постоянно предчувствуя новое увлечение или новую жалость, и про неё говорили, что она обожает собак и всегда готова одолжить денег, – и слушая мелкую молву, она чувствовала себя, как в детстве, во время той игры, когда уходишь из комнаты, а другие выдумывают про тебя разнообразные мнения. И среди играющих, среди тех, к которым она выходила после пребывания в соседней комнате (где сидишь, ожидая, что тебя позовут, и честно напеваешь что-нибудь, чтобы только не подслушать, или открываешь случайную книгу, и, как освобождённая пружина, выскакивает кусочек романа, конец непонятного разговора), среди этих людей, мнение которых требовалось угадать, был теперь человек, довольно молчаливый, тяжёлый на подъём, совершенно неизвестно, что о ней думающий.

Чиновник был обидчивый и замученный, и ел диабетический хлебец, и, вероятно, получал мизерное жалованье, был женат, и у ребёнка была сыпь по всему телу. Бумажке, которой у них не было и которую следовало достать, он придавал значение космическое, весь мир держался на этой бумажке и безнадёжно рассыпался в прах, если человек был её лишён. Мало того: оказывалось, что Лужины получить её не могли, прежде чем не истекут чудовищные сроки, тысячелетия отчаяния и пустоты, и одним только писанием прошений было позволено облегчать себе эту мировую скорбь.

Нам с вами больше не по пути. Я дальше не еду. Никуда не еду. Прощайте!

И действительно: как это все увлекательно, какую прелесть приобретает мир, когда заведен и движется каруселью!

И кроме того он думал о том, что всякая настоящая хорошая жизнь должна быть обращением к чему-то, к кому-то.

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.

Пять-шесть таких улиц, и чем дальше от моря, тем дешевле, словно море – сцена, а ряды домов – ряды в театре, кресла, стулья, а там уж и стоячие места.

Любовь к матери была его первой несчастной любовью.

С ранних лет, чудом смекнув опасность,
Цинциннат бдительно изощрался в том, чтобы скрыть некую свою особость. Чужих лучей не пропуская, а потому в состоянии покоя производя диковинное впечатление одинокого тёмного препятствия в этом мире прозрачных друг для дружки душ, он научился всё-таки притворяться сквозистым, для чего прибегал к сложной системе как бы оптических обманов.

Жизнь человека как комментарий к эзотерической неоконченной поэме.

Наша тесная дружба была на том высшем, исключительно интеллектуальном уровне, где человек отдыхает от эмоциональных горестей, а не делится ими.

Мой Бог умер молодым. Богопоклонство я находил Унизительным, а доказательства — неубедительными. Свободному не нужен Бог — но был ли я свободен?

Но не странно ли, что чувство осязания, которое бесконечно менее ценится человеком, чем зрение, не только теряется реже всего, но становится в критические минуты нашим главным, если не единственным, критерием действительности.

Я теперь пытался ухватиться за старые декорации и спасти хотя бы гербарий прошлого.