С толпою приближенных,
Со свитой стражей конных
На вороных конях,
Объезд краев исконных
Свершал великий шах.
«Будь славен, шах великий»,
Кругом кричал народ,
И лезли все вперед,
Чтоб пасть перед владыкой,
Один дервиш убогий
На всех не походил.
Сидел он у дороги,
Безмолвие хранил.
И самый именитый
Придворный блюдолиз
Вдруг, отделясь от свиты,
Над стариком навис:
«Коль ты, молчальник кроткий, Безмолвствовать привык,
Так выдерут из глотки
Ненужный твой язык!»
И шах — правитель строгий —
Остановил коня: «Ты почему, убогий,
Не падаешь мне в ноги,
Приветствуя меня!»
Дервиш ответил внятно:
«Мой шах, ты знаешь сам —
Случалось попадать нам
Под власть к твоим врагам.
И вся толпа, бывало,
Нимало не скорбя,
Твоих врагов встречала
Не хуже, чем тебя.
Тебя я не в гордыне
Молчанием встречал,
Безмолвствовавший ныне,
Я и тогда молчал.
Любовь не расцветает
Там, где таится страх,
Она не на устах,
А в сердце обитает.
И если только силой
Ты в силах управлять,
Казни меня, не милуй,
Ты властен убивать!»
Но шах, смягчившись, прежде,
Чем кликнуть палача,
Дал нищему одежды
Со своего плеча.
Придворных озадачил,
Когда он не льстеца, —
Молчальника назначил
Советником дворца.
С тех пор судил и правил
Добром великий шах.
Народ владыку славил,
Но славил не за страх.
Шах до скончанья века
Благословлял тот час,
Когда он Человека
Себе на счастье спас.
И думал шах в смущеньи:
«Ни раб, ни аксакал,
Сей нищий уваженье
Мне под ноги постлал».
И понял шах великий,
Что мерят лишь рабы
Достоинства владыки
Покорностью толпы.
Соседку, злее, чем голодный пес,
Послал мне бог, вернее — черт принес.
Она бранится, устали не знает,
Тихоню-мужа доводя до слез.
Порою он несмело отвечает,
Она кулак бедняге тычет в нос.
Когда же он смиренно замолкает,
Она кричит: «Иль твой язык прирос?»
Мы все под богом; кто не обижает
Людей, нам близких, в шутку иль всерьез,
Ведь без шипов и розы не бывает,
Беда, коль есть шипы, но нету роз!
Однажды, вышла из повиновенья
Река большая, было наводненье.
Вода на горе людям и скоту
Несла повсюду смерть и разрушенье.
Неслась вода, с прибрежным камнем споря.
Неслась вода и причиняла горе.
На горе людям погибало все,
Что не нашло спасения на взгорье.
Гром грохотал, блестели вспышки молний,
И шах сказал: «Кто обуздает волны,
Тому я сам и почести воздам,
И все его желания исполню!»
Один мудрец, не зная заклинаний,
Но обладая нужной суммой знаний.
И видя, что вода идет на спад,
Сказал: «Конец приходит испытаний!»
Его слова услышал плут великий,
И молвил так, упав перед владыкой:
«Я всех спасу, но скупостью своей
Ты нового несчастья не накликай!»
И шах не пожалел чинов и денег,
И стал казнохранителем мошенник,
Когда река вошла в свое русло,
Как и бывает после наводнений.
Шептались простаки со стариками,
А старики качали головами
И понимали, как легко владык
Опутывать обманными словами.
Не овладела мудрецом досада,
Поскольку мудрости наград не надо.
Возможность не зависеть от царей,
Свобода ото лжи — ее награда!
«Тому беда, кто жаждет разрушенья,
Кто ищет в трупах славу и забвенье.
Его молитвы не услышит Бог,
И своего не даст благословенья!» —
Так пел певец, и в золотой чертог
Влетела песнь, и шах пришел в смятенье.
— Кто там поет? — в волненьи шах изрек,
И мигом стражники пришли в движенье.
И пал певец во прах у шахских ног.
Что скажет он для своего спасенья?
— Ни в чем я не повинен, видит Бог,
Дар песнопенья — Божье озаренье!
— Я властен над тобой, — промолвил шах, —
И проклянешь ты, раб, свое рожденье!
— Ну что ж, — сказал поэт, — велик Аллах!
Чтоб делать зло, не надобно уменья.
Вершит убийство и зверье в лесах
И даже мертвый камень в миг паденья.
Погасло пламя гневное в глазах,
Правитель погрузился в размышленье.
Он поднял знаком павшего во прах:
— Ступай и не пытай мое терпенье!
С тех пор владыка, говорят, зачах,
С тех пор он смерти ждал, как искупленья,
До самого конца в его ушах
Звучала песня, словно осужденье.
И слышал царь, внушавший миру страх:
«Тому беда, кто жаждет разрушенья,
Того к себе не призовет Аллах,
И своего не даст благословенья».
Как много в небе звезд, горящих неустанно,
И каждая звезда, как маленькая рана.
Но в небе меньше звезд, чем ран в моей груди
От гнева твоего, кокетства и обмана.
На свете обречен весь век прожить во тьме
Тот, чья избранница жестока постоянно.
Вскипает в жилах кровь и с губ слетает стон,
Опять в моих глазах блестит слеза незванно.
Вам эту песню спел Вазех, в чьем сердце боль,
Как черное пятно на лепестке тюльпана.
Судьба нас подвергает испытаньям,
Но все ж когда-то был тебе я мил.
И не забыть того, что было ране.
Ведь в мире даже свет ночных светил —
Ничто иное, как воспоминанье
Тех, кто друг друга некогда любил.
Ничто не вечно, даже мир не вечен.
Но верю я: наш час еще придет.
И, может быть, тепло от нашей встречи
Согреет землю и растопит лед,
Чтоб снова слили мы свое дыханье.
Не так ли где-то там, за дальней гранью,
Сливаются земля и небосвод?
Оставь ханжам все, чем они
Сильны и славны искони —
Все добродетели оставь им,
О Господи, продли их дни!
А мне оставь мои пороки
И с ними юность сохрани.
Не дай сгореть моим посевам,
Увянуть им не дай в тени!
Мои ручьи, мои напевы
Не иссуши, не обедни!
Чтоб песни петь, оставь мне силы
И вдохновеньем осени!
Один пропойца, потерявший стыд,
Лежал в грязи, ободран и побит.
Ворчал он пьяно: «Свет погряз в разврате,
Весь мир в грязи, его ужасен вид!»
Подумал я об этом человеке:
Как он в себе уверен, что брюзжит
И видит мир, погрязшим безнадежно,
А между тем, лишь сам в грязи лежит.
Мудрец блуждать не станет день-деньской,
Ища предмет, который под рукой...
Мудрец тянуть не станет к звездам руку,
Чтоб засветить свечу перед собой.
Игрок, поддавшийся азарту,
Не уповай на милость Бога!
Игрок, что ставит все на карту,
На карту ставит слишком много.
Кинжал тем лучше, чем острей,
Хоть острый тупится быстрей.