Александр Розенбаум

Заболело сердце у меня среди поля чистого,
Расседлаю своего коня буйного, да быстрого.
Золотую гриву расчешу ласковыми гребнями,
Воздухом одним с тобой дышу, друг ты мой серебряный.

Облака над речкою плывут, помню в день гороховый,
Из-под кобылицы взял тебя жеребенком крохотным.
Норовил за палец укусить. Все козлил, да взбрыкивал.
Понял я тогда — друзьями быть нам с тобою выпало.

И с тех пор стало тесно мне в доме моем,
И в веселую ночь и задумчивым днем.
И с тех пор стали мне так нужны облака.
Стали зорче глаза, стала тверже рука.

Приходите, покатаем, под сиреной полетаем,
Белыми ночами ленинградскими.
Возле «Медного коня» поцелуешь ты меня,
А потом домой, на Петроградскую.

Самая передовая, образцовая, лихая -
Первая гвардейская подстанция.

Доктор Бун и Альперович,
Регельман, Гильгоф, и Н. Львович,
Гур-Арье, Симуни, Лехцер с Рохманом...
Что не лекарь — то еврей:
Штильбанс, Зусес и Палей,
Розенбаум, Шноль и Коган с Гофманом.

А с Пушкарской на Гражданку, два ханыги спозаранку
Выпили полбанки и решили вдруг,
Что один из них не прав, результат — в башке дыра,
Вот что значит глаз, налитый поутру.

И в Кресты, и в Эрисмана, и в Скворцова, и в Степана
Возим мы клиентов круглосуточно -
Пьяных, битых, алкашей, трупов, психов, малышей,
«Скорая» — занятие не шуточно.
Девять-девять, восемь-восемь, снисхождения не просим,
Трудимся, как негры на плантациях...

Светофоры, дайте визу, едет «скорая» на вызов.
Кто-то на Пушкарской задыхается,
Есть тревога на лице, есть магнезия в шприце,
Щас она там быстро оклемается.

Это не для развлечения, эффективней нет лечения,
Чем её подслойное введение.
После десяти кубов если ты не стал здоров,
Значит, это недоразумение.

Прилетаем, открывает, голосит: «Я умираю,
Вас дождёшься, раньше в гроб уляжешься».
Срочно в жилу димедрол, в рот привычно валидол!
«Доктор, мне, уж, лучше, Вам не кажется?»

А мы идем совсем не так, как дома, где нет войны и всё давно знакомо,
Где трупы видят раз в году пилоты, где с облаков не «валят» вертолеты,
И мы идем, от гнева стиснув зубы, сухие водкой смачивая губы,
Идут из Пакистана караваны, а значит, есть работа для «Тюльпана»,
А, значит, есть работа для «Тюльпана»...

Когда в оазисы Джеллалабада, свалившись на крыло, Тюльпан наш падал.
Мы проклинали все свою работу, опять бача (парень) подвел потерей роту...
В Шинданде, Кандагаре и Баграме, опять на душу класть тяжелый камень,
Опять нести на родину героев. которым в двадцать лет могилы роют.
Которым в двадцать лет могилы роют...
Но надо добраться, надо собраться, если сломаться, то можно нарваться и тут,
Горы стреляют, Стингер взлетает, если нарваться, то парни второй раз умрут.

В Афганистане, в «Чёрном тюльпане»,
C водкой в стакане, мы молча плывем над землей...
Скорбная птица, через границу,
К русским зарницам несёт ребятишек домой.
В «Черном тюльпане» те, кто с заданий,
Едут на родину милую, в землю залечь.
В отпуск бессрочный, рваные в клочья,
Им никогда, никогда не обнять теплых плеч.

Не повернуть руля, что-то мне муторно,
Близко совсем земля,
Ну что ж ты, полуторка?

Ты глаза закрой, не смотри, браток,
Из кабины кровь, да на колесо — алая...
Их еще несет, а вот сердце — всё,
Встало...

Фары сквозь снег горят, светят в открытый рот,
Ссохшийся Ленинград... Корочки хлебной ждет!...

Вспомни-ка простор шумных площадей,
Там теперь не то — съели сизарей...
Там теперь не смех, не столичный сброд -
По стене на снег падает народ -
Голод...
И то там, то тут в саночках везут,
Голых...

В пальцы свои дышу — не обморозить бы,
Снова к тебе спешу Ладожским озером.

Долго до утра, в тьму зенитки бьют,
И в прожекторах «Юнкерсы» ревут,
Пропастью до дна раскололся лед,
Черная вода, и мотор ревет:
«Вп-р-р-раво!»
Ну, не подведи, ты теперь один,
Правый...

Девочка моя,
Завтра утром ты опять ко мне вернёшься,
Милая моя, фэйгелэ моя, грустноглазая,
Папа в ушко майсу скажет, засмеёшься.
Люди разные, и песни разные...
Кто же будет одевать их всех потом по моде?..

Ой, вэй!
Было время, были силы, жить не торопись.
Иногда богаче нищий, тот, кто не успел скопить.
Тот, кого уже никто нигде ничем не держит.
Нитки, бархат да иголки — вот и все дела.
Да ещё Талмуд на полке, так бы жизнь шла и шла...
Только жизнь вижу я всё реже, реже, реже...

Тихо, как в раю...
Звёзды над местечком высоки и ярки.
Я себе пою, я себе крою.
Опускайся, ночь.
Отдохните, дети, день был очень жарким.
За стежком стежок. грошик стал тяжёл.

Ой, вэй!
Было время, были силы, да уже не то.
Годы волосы скосили, вытерли моё пальто.
Жил один еврей, так он сказал, что всё проходит.

На Ивана холод ждём, в Святки лето снится,
Зной «махнём» не глядя мы на пургу-метель.
Только бурка казаку во степи станица,
Только бурка казаку в степи постель.

Отложи косу свою, бабка, на немного,
Допоём, чего уж там, было б далеко.
Только песня казаку во степи подмога,
Только с песней казаку помирать легко.

Не буди, атаман, есаула верного.
Он от смерти тебя, спас в лихом бою,
Да ещё сотню раз, сбережёт, наверное.
Не буди, атаман, ты судьбу свою.

Полыхнули кусты Иван-чаем розовым,
Да со скошенных трав, тянется туман.
Задремал под ольхой, есаул на роздыхе.
Не буди своего друга, атаман.

Ну вот они уже как будто бы в глиже,
И за столом сидим мы, как и прежде.
Стакан я выпил свой, потом налил другой
И речь толкнул: «За дружбу, мол, и нежность».

Довел я их до слез, и корешок завял,
И водку потянул в нутро покорно.
Да только не донес, я свой стакан поднял,
И выплеснул ему в родную морду.