Франц Вертфоллен. Заметки для Штази. Ливан

ФРАНЦ: Скучаешь?
Усмехнулся.
ГЕРБЕРТ: Ну так. Слегка. Как мозг по кислороду.

Виски, лёд, черное пятно Централ-парка из окон, белый рояль,
захмелевшая Элис мяукает под переборы клавиш,
ты снимаешь с меня галстук, запонки,
пахнешь сигарами,
голова пустая,
голова расслабленная –
we have more than all –
always had it.
We’re blessed.
И это как ртуть, как свинец – попав в кровь – никогда и ничем – не вывести больше.
Не вывести это счастье.

Картинками полуночных фильмов в старых кинотеатрах Нью-Йорка, которые смотришь вдвоем… или вчетвером на весь зал, обсуждая знакомых, сценарий, друг друга,
любуясь запястьями, пальцами, ресницами,
ища запах кожи её в складочках у её носа,
розовый язычок котенка,
соски-жемчужинки под тонкой блузкой,
вдохи судорожно
и выдохи
в старом зале
на старой улице
в молодом по меркам Европы городе
с бесконечным лесом из шпилей.

Лунная ночь.
Опьяненность Нью-Йорком в Бейруте.
I might have loved you, Alice.
I might even love you now.
I might.
Ты кружишь в прозрачном, в кружеве, в блестках шампанского –
Кардифф –
пальцы
холодные, синие, с дешевым колечком, найденным в придорожной
закусочной
за музыкальным ящиком.
Я целую твои пальцы и не могу нацеловаться.
И музыкальный ящик хрипит.
И погода переменчива, как мы –
одна минута – россыпь бликов, вторая – дождя.
Возможно, я до сих пор люблю тебя, Элис.

Что ещё раз доказывает – люди не способны любить идеи, религии. Люди любят людей.
Ты за пророком идешь, а не за его убеждениями.
Урод любую истину применять будет так, что трупное разложение приятней.
А существо с сердцем-солнцем любой трупный яд в воду живую сутью своей превратит.

— Ты хочешь с ним отношений?

— Не обязательно. Я хочу жизни. Пока меня не впихнули в затхлые
узы брака.

Молчание. Дошли до ворот и встали. Так хотелось…
хотелось…
хотелось просто сделать что-то хорошее.
Боже мой, как это надо, чтоб кто-нибудь в этом мире наполнял тебя добротой!
Желанием делать что-то хорошее.
Тихим и неизбывным, как летние сумерки.

Шёнбрунн был великолепен. С ним.
С ним я открывала Шёнбрунн заново, понимая, что, побывав тут с десяток раз, никогда по-настоящему не была.
Как можно было настолько не видеть это место?!
Парк, анфилады, галереи, кукольный лабиринтик, обдающий тебя испуганными струйками воды, когда ступаешь не туда.
Даже мороженое. Обычное мороженое из тележки с шарманкой. Обычнейшее мороженое в вафельном рожке с ним – чудо.
А ещё ни с кем мне не бывало так весело.
Я была очень удивлена, когда у меня вдруг стали болеть щёки. Абсолютно серьезно стали болеть щеки от постоянной улыбки.
С него будто солнечные зайчики рассыпались и щекотали тебе в груди и под ребрами.

ФРАНЦ: Не убегай от реальности. А то люди любят нафантазировать Эдем. А звезды Гранд-Каньона такие же как звезды Вашингтона, и не сильно отличны от звезд Вены. Счастья они не синтезируют. Вот как я ссинтезирую благодати, я приду тебя ей обогащать.

ГЕРБЕРТ: Даже если ты не ссинтезируешь больше ни капельки счастья и будешь грустнейшим из всех чертей, что невозможно, как холодное солнце или легкая черная дыра, но даже с такой аномалией... мне не надо иного бога.

Занимать себя чем попало, лишь бы забить хоть чем-нибудь время – это жалко.

Я никогда не имел ничего против скуки, зато всё – против трусов, бегущих от Эриний своих.

Видишь ли, Сара, чем бы человек ни занялся, любой подвиг – это не победа над драконом, это победа над глупой инертностью человеческих масс. В любой сфере. Всегда. Победа над шестью миллиардами идиотов. Это очень утомительно. Пока ты видишь это так. С другой стороны, что бы тебе ни захотелось реализовать, то есть какие бы мысли тебе бы ни захотелось осуществить, тебе нужно действие, которому всегда будет оказано сопротивление. Даже если ты хочешь вырезать из палки дудку, тебе нужно будет преодолеть сопротивление палки. Если человеческую глупость рассматривать в таком аспекте, она становится куда более выносима. Вот Хайке, я ее очень люблю, какие проблемы с Хайке пока ее фантастическая глупость не имеет влияния на мою жизнь? А теперь представим, что мой результат, результат дудочки и красоты мелодии, зависит от того, тупа ли Хайке, как пень или все-таки как водоросль, дело становится сложнее, потому что глупость – неискоренима. А теперь представим: чтоб дудочка играла, тебе нужно заставить пень перестать быть пнем хотя бы на минуту. Вот тут начинаются истинно человеконенавистнические мотивы. А ненависть я, сладкая моя, не люблю. Это хороший мотор, но в ней тяжело жить. И нужно быть богом в десять раз больше, чем Яхве, Аллах и Брахма вместе взятые, чтоб во время высоких ставок относиться к непобедимой человеческой глупости, как ко всего лишь еще одному проявлению закона о действии и противодействии. Ни Брахме, ни Аллаху, ни Яхве такое, судя по писаниям, не далось. Но мне и того мало.

Ад ни жарок,

ни холоден.

Прост –

учащенное сердцебиение

страха.

Вода,

холодная до ожогов.

Неважно –

живой ли,

мертвый.

Ад – это знание о величайшей хрупкости мира.

Когда от ледников откалываются целые скалы и падают в море – громко, но не опасно, куда страшнее волна, что создается – огромная, тихая, с мощью, раз в сто превосходящей падающие обломки. Неостановима. Ты либо с волной – в восхищении, либо в страхе – на дне.

АДА: Ну, там вдруг… Смотри, если я тебя увижу однажды в Марселе, или Марокко, или Испании на набережной во всяких там ресторанах – смокинг, жена… знаешь, что я подумаю?

ФРАНЦ: Ну?

АДА: Какая же у тебя скучная жизнь, ублюдок!

Смеялся искренне.

ФРАНЦ: Да. Да! Именно это и стоит думать.

Я люблю тебя?

Такое, наверное, не говорят на бочках.

Такое, наверное, не говорят, прощаясь.

АДА: А если бы ты остался, мы бы наверняка разбежались.

Уткнуться ей в острую кость плеча.

Мне легко говорить «я люблю», а ей сложно. У меня «люблю» на языке, у неё – по всему позвоночнику, ртутью навсегда – в кость, свинцом в костном мозге – и даже смерть не выведет из неё «люблю».

Опираясь на мачту, встаешь.
Небо и море.
Горизонт.
Господи – совершенно,
совершенно творение твое.
Мое.
Наше.
Гори сердце
и разливайся
норвежскими,
горькими
фьордами!
Боже, я обещаю, я буду тверд!
На крови, на море, на небе,
клянусь, отец,
я не потеряю теперь
памяти!
О смерть моя,
рыжая,
славная,
шепчет мне за плечом.
Милая, ты сейчас возьмешь?
«Рано».