Александр Розенбаум

Ну вот они уже как будто бы в глиже,
И за столом сидим мы, как и прежде.
Стакан я выпил свой, потом налил другой
И речь толкнул: «За дружбу, мол, и нежность».

Довел я их до слез, и корешок завял,
И водку потянул в нутро покорно.
Да только не донес, я свой стакан поднял,
И выплеснул ему в родную морду.

Не буди, атаман, есаула верного.
Он от смерти тебя, спас в лихом бою,
Да ещё сотню раз, сбережёт, наверное.
Не буди, атаман, ты судьбу свою.

Полыхнули кусты Иван-чаем розовым,
Да со скошенных трав, тянется туман.
Задремал под ольхой, есаул на роздыхе.
Не буди своего друга, атаман.

На Ивана холод ждём, в Святки лето снится,
Зной «махнём» не глядя мы на пургу-метель.
Только бурка казаку во степи станица,
Только бурка казаку в степи постель.

Отложи косу свою, бабка, на немного,
Допоём, чего уж там, было б далеко.
Только песня казаку во степи подмога,
Только с песней казаку помирать легко.

Тихо, как в раю...
Звёзды над местечком высоки и ярки.
Я себе пою, я себе крою.
Опускайся, ночь.
Отдохните, дети, день был очень жарким.
За стежком стежок. грошик стал тяжёл.

Ой, вэй!
Было время, были силы, да уже не то.
Годы волосы скосили, вытерли моё пальто.
Жил один еврей, так он сказал, что всё проходит.

Девочка моя,
Завтра утром ты опять ко мне вернёшься,
Милая моя, фэйгелэ моя, грустноглазая,
Папа в ушко майсу скажет, засмеёшься.
Люди разные, и песни разные...
Кто же будет одевать их всех потом по моде?..

Ой, вэй!
Было время, были силы, жить не торопись.
Иногда богаче нищий, тот, кто не успел скопить.
Тот, кого уже никто нигде ничем не держит.
Нитки, бархат да иголки — вот и все дела.
Да ещё Талмуд на полке, так бы жизнь шла и шла...
Только жизнь вижу я всё реже, реже, реже...

В Афганистане, в «Чёрном тюльпане»,
C водкой в стакане, мы молча плывем над землей...
Скорбная птица, через границу,
К русским зарницам несёт ребятишек домой.
В «Черном тюльпане» те, кто с заданий,
Едут на родину милую, в землю залечь.
В отпуск бессрочный, рваные в клочья,
Им никогда, никогда не обнять теплых плеч.

Когда в оазисы Джеллалабада, свалившись на крыло, Тюльпан наш падал.
Мы проклинали все свою работу, опять бача (парень) подвел потерей роту...
В Шинданде, Кандагаре и Баграме, опять на душу класть тяжелый камень,
Опять нести на родину героев. которым в двадцать лет могилы роют.
Которым в двадцать лет могилы роют...
Но надо добраться, надо собраться, если сломаться, то можно нарваться и тут,
Горы стреляют, Стингер взлетает, если нарваться, то парни второй раз умрут.

А мы идем совсем не так, как дома, где нет войны и всё давно знакомо,
Где трупы видят раз в году пилоты, где с облаков не «валят» вертолеты,
И мы идем, от гнева стиснув зубы, сухие водкой смачивая губы,
Идут из Пакистана караваны, а значит, есть работа для «Тюльпана»,
А, значит, есть работа для «Тюльпана»...

Самая передовая, образцовая, лихая -
Первая гвардейская подстанция.

Доктор Бун и Альперович,
Регельман, Гильгоф, и Н. Львович,
Гур-Арье, Симуни, Лехцер с Рохманом...
Что не лекарь — то еврей:
Штильбанс, Зусес и Палей,
Розенбаум, Шноль и Коган с Гофманом.

Заболело сердце у меня среди поля чистого,
Расседлаю своего коня буйного, да быстрого.
Золотую гриву расчешу ласковыми гребнями,
Воздухом одним с тобой дышу, друг ты мой серебряный.

Облака над речкою плывут, помню в день гороховый,
Из-под кобылицы взял тебя жеребенком крохотным.
Норовил за палец укусить. Все козлил, да взбрыкивал.
Понял я тогда — друзьями быть нам с тобою выпало.

И с тех пор стало тесно мне в доме моем,
И в веселую ночь и задумчивым днем.
И с тех пор стали мне так нужны облака.
Стали зорче глаза, стала тверже рука.

Не по дням ты рос, а по часам, воражён цыганкою,
Стала молоком тебе роса, стала степь полянкою.
Помню, как набегаешься всласть, да гулять замаешься,
Скачешь как чумной на коновязь, да в пыли валяешься.

Ну а дед мой седой усмехался в усы,
Все кричал: «Вот шальной, весь в отца, сукин сын.
Тот был тоже мастак уходить от погонь.
От ушей до хвоста весь горел — только тронь».

Никого к себе не подпускал, даже с белым сахаром,
Мамку раз до смерти напугал, охала да ахала:
«Ой, смотри, сыночек, пропадешь, с кручи дурнем сброшенный».
Только знал я, что не подведешь ты меня, хороший мой.

Так что, милый, скачи, да людей позови,
Что-то обруч стальной сильно сердце сдавил.
Ну а будет напрасным далекий твой путь,
Ты себя береги, да меня не забудь.

Впереди океан...
Командир мой спокоен -
Безрассудство и риск у него не в чести.
Позади караван,
Я — корабль конвоя,
И обязан свой транспорт домой довести.
А мне тесно в строю, и мне хочется боя,
Я от бака до юта в лихорадке дрожу.
Но приказ есть приказ: я — корабль конвоя.
Это значит, себе я не принадлежу.

Третьи сутки идём.
Солнце палубу греет.
Не поход боевой, а шикарный круиз.
И расслабился транспорт, навалился на леер,
Что с гражданских возьмёшь? Только я не турист.
Я-то знаю, чего тишина эта стоит,
Я готов каждый миг опознать их дозор.
Аппараты на «товсь!», я — корабль конвоя,
Я-то знаю, что значит подставить свой борт.

Ну, накаркал: «Полундра!»,
Выдал пеленг акустик.
Чуть правее по курсу шум винтов взрезал ночь.
Веселее, ребята, не давай волю грусти,
Ждал я этой минуты и смогу вам помочь!
Мы догоним её. Но зачем? Что такое?
Почему «стоп, машина!», и я в дрейфе лежу?
Почему я не волен?... Почему я в конвое?..
Почему сам себе я не принадлежу...