Дмитрий Львович Быков – цитаты

Б... ди не тот случай, от которого можно спастись. Их много, в твоей жизни они будут обязательно, и я вовсе не хочу, чтобы ты воздерживался от этого опыта. Он креативен. Тебе будет что вспомнить и будет о чем писать. Это будет болезнь, и выздоровление будет труднее и мучительнее, чем сама болезнь... <...> Есть болезни, полное излечение от которых чревато серьезными деформациями личности. От тебя отломится слишком здоровый кусок, и тебе долго ещё будет невыносимо вспоминать обо всём, что было так или иначе связано с б... дью. <...> Б... ди — для стихов и воспоминаний. Они так устроены, что каждый миг, проведенный с ними, переживается наиболее полно. <...> ... и когда ты после первого расставания почти уже излечишься, она обязательно вернётся, чтобы проверить свою власть. Это как маньяк в американском триллере — он никогда не убивается с первого раза, иначе жизнь казалась бы мёдом; а иногда он оказывается настолько живуч, что его хватает на фильмы «Фигня-2» и «Фигня возвращается». Когда ты уже успокоишься, заживёшь сносной жизнью и, может статься, кого-то себе найдёшь в качестве ватки на ранку («Сколько женщин ушло на бинты»,  — цинично признавался великий Дидуров), она явится, бедная, бледная, разбитая, покорно признавая своё поражение; она скажет, что не может без тебя жить и убедилась в этом окончательно, и умоляет её простить, и разрушит шалашик, который ты еле-еле успел построить на месте лубяной избушки; и только разрушив его, втоптав тебя в грязь окончательно, уйдёт сама, причем на этот раз надолго.

Когда Фолкнера спросили: «Я ничего не понял в «Шуме ярости», хотя прочёл его три раза. Что мне делать?» — «Прочитать в четвёртый...»

... русским цинизмом отличается в России всё, потому что если не быть циником при таких условиях, то попросту с ума сойдешь. Цинизм — это своеобразная броня, позволяющая любому русскому профессионалу продолжать делать своё дело: поэту, вопреки погоде и эпохе, водопроводчику, неважно совершенно.

Я вот не очень люблю, когда меня понимают или когда меня понимают слишком хорошо. Я люблю, когда как раз одиночество меня подталкивает к поискам каких-то внутренних решений. <...> Вот вас не должны понимать. Человека вообще не должны понимать, мне кажется. Чем он непонятнее, тем лучше. И чем он труднее для понимания, тем лучше. <...> Вас никто не должен понимать. И чем меньше вас понимают, тем лучше.

Как сказал Памук: «Человек, это всё-таки инструмент для решения проблем, а не только для их создания».

Мне очень трудно не назвать Москву, потому что это было бы неблагодарно. Я не могу сказать, что люблю Москву, и не могу сказать, что мне в нынешней Москве уютно. Но я радуюсь всегда, возвращаясь сюда, как у Окуджавы «Родина — есть предрассудок, который победить нельзя». Вернувшись сюда, я сразу в Москве начинаю чувствовать страшно-давящую здесь какую-то слизистую медузу, которая висит между небом и городом, которая давит и страхом, и неопределенностью, и злобой на всех живущих здесь... Но это же не вина Москвы, это так образовалось, это может быть такая защита Московской власти стоит над этим городом, такой кинговский купол, чтобы ничто живое и веселое не могло сюда протиснуться.

Тут меня просят рассказать любимый анекдот. Мне вот как раз очень нравится этот анекдот, когда один профессор другому говорит: ''Коллега, а вот вы представляете, какая у меня сегодня за завтраком случилась оговорочка по Фрейду? Я хотел сказать жене: «Дорогая, передай пожалуйста масло», а вместо этого сказал: «Как же ты, сволочь, всю мою жизнь-то испортила...».''

«Гарри Поттер» — это книга последней битвы и подготовки к ней. Все семь частей этой книги, включая и большую часть седьмой, это нагнетание, нарастание тревоги. Холодная война — это время скрытых угроз, скрытых потенциалов, нарастание истерики в обществе. А третье качество... Я даже не знаю, надо ли о нём говорить. Холодная война всегда заканчивается «горячей». Всегда. С неизбежностью. Никогда ещё не было иначе. <...> Потому что невозможно мирное сосуществование вечно. Холодная война — это всё равно конечная история, и «Гарри Поттер» — это всё равно история о том, как люди семь томов готовились, а потом — бабах.

Модерн — это вообще не очень приятная идеология — она многого требует от человека. Модерн, точно так же как и инквизиция, может привести иногда к чудовищным человеческим жертвам. <...> Вообще говоря, модерн любой — это идея, которая не несёт мир. Это идея, которая всегда раскалывает человечество на быстро прогрессирующее меньшинство и медленно отстающее большинство. <...> Модернизм Французской революции. Жестокое время, ничего не скажешь. И я не хотел бы жить в это жестокое время. И быть современником Робеспьера я бы не хотел. Но ничего не поделаешь — это лучшее и интересное время во французской истории. Потому что после этого настал Наполеон, который сломал нации хребет. И хребет этот отсутствует до сих пор, что и показал нам 1940 год. Французская история, как это ни печально, закончилась в 1793 году. Французы с этим, конечно, не согласятся, но французов здесь, я надеюсь, сейчас нет.

Мне кажется, что литература — это единственный смысл существования человечества. Кто-то, конечно, сказал бы, что архитектура, кто-то — что биофизика. Но ведь наука только познает то, что господь уже сотворил, или, в лучшем случае, подражает ему, сотворяя автомобили и аккумуляторы. А вот искусство творит то, чего не было. И в этом смысле все человечество на протяжении своей истории пишет один и тот же сюжет. Главный сюжет, который у Борхеса назван самоубийством бога, у других называется мифом о воскресении.

То, что делает человека белым или красным, каково предрасположение его, каковы особенности его — на этот вопрос Шолохов не отвечает. Один ответ есть в «Тихом Доне»: если человек сильнее всех остальных, как Григорий Мелехов, умнее, талантливее, физически сильнее, то он не вписывается ни в одну парадигму и его отторгают все. Это верная догадка. А что делает белым или красным? Понимаете, лучше всего чувствует себя конформист, который при белых белый, а при красных красный. И то, что это век конформистов, век приспособленцев, век хамелеонов, — это тоже почувствовано у него абсолютно точно.

Онегин — лишний человек. А следующие русские «байрониты», как называл их Аксёнов, — это, конечно, в первую очередь Печорин, это Рудин отчасти, это безусловно разнообразные Рахметовы и Базаровы. То есть лишний человек двадцатых-тридцатых годов, лишний человек николаевской эпохи становится сверхчеловеком эпохи реформ, сверхчеловеком эпохи александровской. Очень важный извод этой темы — это Долохов, например. Так что я не понимаю, почему вы лишних людей называете любимыми. Я байронитов не люблю. Я считаю их людьми бесчеловечными, их презрение к ближним ни на чём не основанное. Писарев очень интересно разоблачает этого героя, кстати, в статье об Онегине: с чего бы у него такое самомнение? Только с того, что он объелся пудинга? Как он пишет: «…что, тем не менее, не зависит от его теоретических понятий о пудинге». Я не понимаю, почему мы должны лишнего человека любить. <...> Лишний человек — это почти всегда человек, презирающий остальных и уверенный в своей исключительности (ну, Байрон и его герои). Мне это неприятно.

В октябре 93-го поэт и артист Леонид Филатов сказал автору этих строк: первый признак приближения конца света — когда порядочному человеку становится не из кого выбирать. Если в этой цивилизации не на кого поставить — она должна уступить место следующей. <...> Некий комсомолец во время повальной борьбы с поповщиной в двадцатые годы на глазах у попа грабил церковь и помочился на икону. Поп смотрел на это молча и спокойно. «Что же твой Бог ничего со мной не сделает?» — спросила комсомольская погань. «А что ещё с тобой можно сделать?» — ответил поп.

Светлые люди будущего, они берутся в достаточной степени ниоткуда. Это внезапный процесс. <...> Резервы общества, как и резервы человеческого организма — они непредсказуемы и, в каком-то смысле, — неисчерпаемы. У человека сила жить берётся очень часто совершенно ниоткуда. И не только сила жить, но и творческие способности, и какие-то непредсказуемые возможности, и оптимизм, и прекрасное настроение, которое, кстати, всегда берётся ниоткуда...

Вообще, это приятно, конечно, что в мою честь что-то называют, но почему бар? Называть бар в честь непьющего человека, понимаете, это всё равно, что организовывать бордель имени святой Терезы...