Дмитрий Львович Быков – цитаты

Любая собственность — это низко. Это не творчество и не созидание. Это присвоение.

У меня всегда есть ощущение, что в русской литературе человек нерефлексирующий, или уж, по крайней мере, знающий, чего он хочет, он подозрителен. Потому что вот русская действительность, она с виду кажется очень аморфной, очень инертной, кажется, что это такое масло, в которое ножу войти очень легко. Но это масло что-то такое делает с ножом, что он или ржавеет, или тупится, или начинает резать по живому. Эта инертность — она обманчива.

В России самое страшное — это надоесть.

Слово есть главный инструмент строительства мира, а дух — это та абсолютная реальность, которая через поэта транслируется.

И в общем все, кто имел дело когда-нибудь с подобной ситуацией (измены), неважно, бисексуальной, гомосексуальной, неважно. Все, на чьих глазах нагло и беззастенчиво изменяли, понимают, что здесь нет верной линии поведения. Ее нет потому, что если ты будешь кротко прощать, ты — баба и размазня, как скажет тебе Елена Оттобальдовна. Ну, на чьих глазах разворачивался роман Черубино сначала с Волошиным, потом с Гумилевым. А если ты будешь бешено ревновать, ты ставишь себя в идиотское положение. Единственный вариант — это разорвать и уйти.

Но знаете, иногда же бывает и просто так любовь. Я должен с ужасом сказать, что иногда большая любовь протекает вообще без секса. И может быть, это даже и лучше. Ну это сейчас я в позорной старости так говорю, а в юности, конечно, не согласился бы. Но я вынужден признать, что иногда это производит бо́льшее впечатление. По крайней мере, меньше разочарований.

Ахматова всегда представляет себя оклеветанной, затравленной, больной, несчастной. И это... Вот как это объяснить людям, которые называют это кокетством, лицемерием, чем угодно. Как объяснить это людям, которые не понимают, которые не могут себя поставить на ее место? Это не притворство, это искреннее желание заранее отдать судьбе какую-то жертву. Потому что если человек растет, живет в предчувствии неизбежной колоссальной катастрофы, для него совершенно естественно все время пытаться от этой катастрофы сбежать. Но идея расплаты у нее появляется очень рано.

Главное, что остается от истории — это миф. И ценна она как миф. <...>
Реальный брак Ахматовой и Гумилева гораздо менее интересен и в общем гораздо менее сложен, нежели тот великолепный, двумя перьями, лучшими перьями Серебряного века сочиненный миф, который они потом об этом написали.
Поэтому нельзя не согласиться… я понимаю, прогрессивная общественность никак мне не позволяет этого согласия, но ничего не поделаешь, вот я бы не хотел, чтобы кто-то знал мою биографию. А миф меня устраивает.

Мы знаем, что именно Россия — это та страна, где любой школьник, получив карту звездного неба, завтра вернет ее исправленную, по словам Достоевского.

Тем, кто меня сегодня слушает, кто надеется сделать хорошую современную карьеру, — у вас не так много времени остается для этого, торопитесь. Если вы захотите, напишите роман про счастливую землю, про юношу, который вернулся из армии, полюбил хорошую простую чистую девушку безо всяких этих буги-вуги, и вместе они построили в российском сельском хозяйстве прекрасную жизнь. Опишите процветающий город, счастливых стариков, опишите накрытые столы так, чтобы есть захотелось.
И у вас есть шанс, потому что самый большой сегодняшний дефицит — это счастье.

... процитировал Владимира Соловьева: «Наша задача — понять наше предназначение. А как только мы его поймём, мы сразу его и исполним», — ну, Владимира, конечно, того, который Сергеевич. Но, видите ли, если бы задача была только понимать или, как в замечательной гипотезе Зотикова, которую я уже озвучивал, как-то поиграть в эти прятки и найти… Мне кажется, когнитивной задачи недостаточно. Задача — именно что-то сделать. Но вот что сделать? Интересную очень гипотезу предложил Юлий Дубов: <...> ... поскольку божество безгрешно, то человек с самого начала, ещё с яблока, создан для того, чтобы грешить. То есть Господь как бы нами грешит — и за этот счёт приобретает вот такой опыт. Очень экзотическая версия, но выдающая типичного атеиста. Я все-таки думаю, что действительно человек создан для борьбы с неким самоуверенным, наглым и сознающим себя злом. Вот Мария Васильевна Розанова, с которой я тоже снесся по этому поводу, она как раз считает, что человек и создан для борьбы с сознательной мерзостью; мерзость, которая себя сознает и себе радуется, — вот только она зло. Но опять-таки другой вопрос: а кто же тогда создал эту мерзость? Тогда мы впадает в гностицизм. Ну, это всё… Я говорю, что обсуждение продолжается, потому что пока мы не поймём, зачем мы созданы, мы, видимо, этого предназначения не исполним. Кто-то замечательно мне написал, что человек лучше всего производит заблуждения. Так вот, весь вопрос в том, зачем Господу столько заблуждений?

Мораль — это правильно вести себя за столом. А нравственность — это не предавать друзей. Так вот, все запреты в культуре на самом деле касаются только этики. Нельзя упиваться разрушением и ужасом. Нельзя смаковать насилие. Нельзя призывать к нему. Это запреты сущностные.

— Совершенен ли Бог, если живые и верящие в его доброту люди ему нужны как инструменты воздействия? Не предстает ли человек при Ваших взглядах пауком в банке или лабораторной крысой, а Господь — циником?
— Нет. Если Вас больше устраивает эта формула, человек — солдат в божественном отряде. Он не зритель Божьих чудес, что тоже входит в его амплуа, но он соучастник. Он — участник Божьей программы. Он — палец Бога, если угодно. да, его инстумент, а что делать? Мы выполняем какую-то программу, для этого мы созданы.

Двадцатый век совершил довольно жуткое дело: вы не поверите, но обывателей больше нет. Тотальная война — изобретение ХХ столетия — не отменяется войной гибридной. Она по-прежнему тотальна, и вернуться к временам, когда воевала только профессиональная армия, а обыватели мирно сидели по домам и ни за что не отвечали, уже не получится. И виноват не только тот, кто убивает мирных жителей, — виноват любой, кто выступает на стороне агрессора. Никакая присяга не снимает моральной ответственности. Никакого оправдания немецкому ефрейтору, погибшему в советском плену, нет. Он воевал на стороне самого наглядного, наглого, бесспорного зла. У него был выбор. Он за него расплатился.

Пафос страдания, пафос пользы от тюрьмы — это такой стокгольмский синдром, когда человек становится на сторону своих тюремщиков. Мне кажется, что как раз этот стокгольмский синдром в известном смысле случился у Достоевского, когда, страстно желая защитить империю, видя, что она расшатывается и рушится, он говорил: «А если бы меня в свое время Николай не посадил и если бы не было этой ужасной инсценировки на Семеновском плацу, то страшно подумать, что из меня бы, да и из друзей моих выросло». Ну, это в чистом виде стокгольмский синдром. Я никогда на эту позицию не встану, никогда ее не буду уважать, хотя она может вызывать страдания.