Эмиграция как любой кризис – не только испытание на прочность, но еще и открывающееся пространство новых возможностей.
Не обольщусь и языком родным,
Его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком,
Непонимаемой быть, встречным!
Не обольщусь и языком родным,
Его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком,
Непонимаемой быть, встречным!
(Читателем газетных тонн,
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья — он,
А я — до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все — равны, мне всё — равно;
И, может быть, всего равнее...
Тоска по родине!
Давно, разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где — совершенно одинокой быть,
По каким камням домой брести,
С кошелкою базарной в дом,
И не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.
Тоска по родине!
Давно, разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где — совершенно одинокой быть,
По каким камням домой брести,
С кошелкою базарной в дом,
И не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди лиц,
Ощетиниваться пленным львом,
Из какой людской среды быть вытесненной —
Непременно — в себя, в единоличье чувств,
Камчатским медведем без льдины,
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться — мне едино.
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…
Роднее бывшее — всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты — как рукой сняло:
Душа, родившаяся — где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей — поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…
Стих «Тоска по Родине». 1934 год.
Когда ты уезжаешь из своей страны, из России, со своей Родины — ты многое теряешь. Список длинен. Но особенно важно — ты лишаешься морального права говорить о событиях, происходящих на твоей Родине здесь и сейчас. О событиях истории — возможно. А о настоящем — нет. Жалки и достойны презрения те, кто сидя вдалеке от роковых событий, высокомерно обсуждают их с уютных диванов — «а наступать надо было совсем не так...», «а воевать нужно совсем иначе...» Это правило я, само собой, применяю и к себе, иначе грош ему цена. О великой и страшной войне за воссоединение русских земель имеют право говорить и рассуждать многие – от тех, кто сейчас на фронте – кто штурмует Авдеевку, защищает Горловку или отражает удары по Белгороду – и до тех, кому на голову даже в глубоком тылу, вроде Нижнего Новгорода или Царицына, может прилететь вражеский дрон. А уехавшие – нет, они не имеют этого права. До тех пор, пока не вернутся.
Это не наш грёбаный район — это поле битвы! Сегодня вечером мы все на поле боя! Решение: мы будем стоять в стороне и спокойно смотреть, как нашу страну насилуют, или же мы отправимся туда и сделаем что-нибудь против этого?
Все тот же русский хор пел все те же «Очи черные»; он пел их во всех уголках мира вот уже двадцать лет.
1872 год
Жалко! Жалко конечно. Но я-то знаю какая у меня стоит категория в военнике, в отличии от тебя. И я уже отсидел за песню 7 месяцев. Без сомнения жалко. Думаешь, мне нравится сидеть в ***анной детской? Тут пони и сердечки. Я как-нибудь вам покажу. Тут девочка жила! Я сижу в детской с ***нным эхо, причём у меня был кабинет и весел портрет. Жалко! Но жизнь дороже. Не хочу я проверять кого призовут, кого не призовут, кого посадят, кого не посадят. Не хочу. Говорю честно, жалко до опиздения. Ну а что делать?
О вынужденной эмиграции и продаже своей квартиры в Петербурге.
Быть в изгнании трудно. Люди чувствуют себя брошенными, чувствуют недостаток понимания, чувствуют недоумение и одиночество.
Cнова куда-то бежим.
Где же ты очутится?
Это, наверно, режим
Сна и работы сбился.
Жизнь начинать с нуля,
Больше не строить планы.
Это твоя земля
Где-то вдали, пока мы...
Встретимся через моря,
Встретимся через границы.
Я так люблю тебя,
Что научусь быть птицей.
Как там твои дела?
Всё ли с тобой в порядке?
Нынче такая пора –
Снова играем в прятки.
Закон планеты прост:
Точно наступит завтра.
Трудности – это рост.
Ну-ка, подай мне лапу.
Встретимся через моря,
Встретимся через границы.
Я так люблю тебя,
Что научусь быть птицей.
Люди в России в 22-м
Очень похожи на птиц:
Летят побыстрее, летят далеко,
Пересекают границы.
Всего один чемодан за спиной,
В нём вещи на первое время.
«Я очень хочу вернуться домой!
Надеюсь, смогу поскорее.
Ведь так не должно быть, что вечно зима!
Весна однажды наступит.
Я верю, я верю, родная страна.
Ну а пока – я на юге».
Когда у тебя нет родной страны, утраты пережить труднее. Тогда нет опоры, и чужбина становится до ужаса чужой.
— Нет, надо бежать отсюда.
— Куда?
— Здесь не место таким как мы!
— Куда? Куда бежать?
— Куда глаза глядят.
— Везде и всюду то же самое.
— За границу бежать.
— За границей — там то же самое.
— Надо дальше за границу, через океан.
— Вы политически безграмотны, пан Шик. Пройдет время, и везде будет то же самое.
— Нет, надо бежать! Надо, пан Сусик!
— Ну а что ещё остаётся порядочному человеку?
Мы выслали этих людей, потому что расстреливать их не было повода, а терпеть не было возможности.
Первый Философский пароход ушел из Петрограда в немецкий Штеттин. Насильно «философскими пароходами» из России были высланы не только философ Иван Ильин, но также Николай Бердяев, Иван Бунин, Николай Шмелев, Семен Франк, Николай Лосский, социолог Питирим Сорокин и многие другие мыслители, писатели, философы, издатели, журналисты. Покидая родную страну, они подписывали согласие на расстрел в случае, если вернутся обратно.
Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы, оставившие доверенных помощников в Москве, которым было поручено не терять связи с тем новым миром, который нарождался в Московском царстве, домовладельцы, покинувшие дома верным тайным приказчикам, промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели. Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честные дамы из аристократических фамилий. Их нежные дочери, петербургские бледные развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали секретари директоров департаментов, юные пассивные педерасты. Бежали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров. Вся эта масса, просачиваясь в щель, держала свой путь...
А ещё...
Не обольщусь и языком родным,
Его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком,
Непонимаемой быть, встречным!
Не обольщусь и языком родным,
Его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком,
Непонимаемой быть, встречным!
(Читателем газетных тонн,
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья — он,
А я — до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все — равны, мне всё — равно;
И, может быть, всего равнее...