Если ты сделал добро, а другой испытал добро, то чего же ты, уподобляясь глупцам, стремишься ещё к чему-то третьему, вроде славы доброго человека или награды?
(Когда ты сделал кому-нибудь добро и это добро принесло плод, зачем ты, как безрассудный, домогаешься еще похвалы и награды за свое доброе дело?)
Я не хотел прославиться своей злобностью. Я хотел прославиться тем, что поймал Санта-Клауса!
Хочешь добиться славы — готовься к долгой, упорной работе.
Слава делает меня всё глупее и глупее, что, впрочем, вполне обычно.
Газеты всей Европы написали об Эйнштейне, исказив его теорию до неузнаваемости.
— Ты готов погубить себя и нас ради богатства и славы?
— Может быть, но не сегодня.
Играй за имя на груди своей футболки и тогда все запомнят то, что на спине.
Пеле – один из немногих, кто опровергает мою теорию: вместо пятнадцати минут славы он получит пятнадцать веков.
Зрители любят меня. Вот почему им трудно поверить, что кто-нибудь вроде Фредди Меркьюри может быть одиноким.
Я вовсе не хочу сказать, что дети на войне, если им приходится умирать, умирают хуже мужчин. К их вечной славе и нашему вечному стыду, они умирают именно как мужчины, тем самым оправдывая мужественное ликование патриотических празднеств.
Но всё равно все они — убитые дети.
И я предлагаю вам: если уж мы хотим проявить искреннее уважение к памяти ста погибших детей Сан-Лоренцо, то будет лучше всего, если мы проявим презрение к тому, что их убило, иначе говоря — к глупости и злобности рода человеческого.
Может быть, вспоминая о войнах, мы должны были бы снять с себя одежду и выкраситься в синий цвет, встать на четвереньки и хрюкать, как свиньи. Несомненно, это больше соответствовало бы случаю, чем пышные речи, и реяние знамен, и пальба хорошо смазанных пушек.
Я не хотел бы показаться неблагодарным — ведь нам сейчас покажут отличный военный парад, а это и в самом деле будет увлекательное зрелище.