Василий Шукшин — цитаты из книг автора

Кого жалеют, тот кажется маленьким.

Они с материным молоком всосали: царя надо слушаться.

– Подумай: рази ты человек? Да рази человек будет так, чтоб ему только одному хорошо было!

Бояре… не сегодня и не вчера накипела к ним ненависть, давно. Одна мысль об этих владыках жгла как огнём, бесила. Какую власть, какую волю на земле взяли! И не перечь им! И не прогневи!... Только и спасение мужику что – в бег, как от зверей лютых. Да не звери же, люди же, но, видно, не уговаривать, не совестить этих людей, а бить их, пусть сами бегают по лесам и прячутся. Собаки!..

– На царя, что ли, руку подымешь? Гумаги-то от кого?
– Да мне мать его в душу – кто он! Еслив у его, змея ползучего, только на уме, как захомутать людей да сесть им на загривок, какой он мне к дьяволу царь?! Знать я его не хочу, такого доброго. И бояр его вонючих… тоже не хочу! Нет силы терпеть! Кровососы… Ты гляди, какой они верх на Руси забирают! Какую силу взяли!... Стон же стоит кругом, грабют хуже нашего. Одними судами да волокитой вконец изведут людей. Да поборами. Хуже татар стали! А то ты не знаешь…

В державе налаживалась жизнь сложная: умели не только пихаться локтями, пробиваясь к дворцовой кормушке, а и умели, в свалке, укусить хозяина – за пинок и обиду. И при этом умели преданно смотреть в глаза хозяйские и преданно вилять хвостом. Это искусство постигали многие. «Тишайший» много строил, собирал, заводил, усмирял... Придёт энергичный сын, и станет – империя; однако всё или почти всё – много – было готово к тому. Ведь то, что есть суть и душа империи – равнение миллионов на фигуру заведомо среднюю, унылую, которая не только не есть личность, но и не хочет быть ею, из чувства самосохранения, – с одной стороны, и невероятное, необъяснимое почти возникновение – в том же общественном климате – личности или даже целого созвездия личностей ярких, неповторимых, с другой стороны, ведь всё это, некоторым образом, было уже на Руси при Алексее Михайловиче, но только ещё миллионы не совсем поднялись, а сам Алексей Михайлович явно не дотянул до великана. Но бородатую, разопревшую в бане лесовую Русь покачнул всё-таки Алексей Михайлович, а свалили её, кажется, Стенька Разин и потом, совсем – Пётр Великий.

Нет, не зря Степан Тимофеевич так люто ненавидел бумаги: вот «заговорили» они, и угроза зримая уже собиралась на него. Там, на Волге, надо орать, рубить головы, брать города, проливать кровь... Здесь, в Москве, надо умело и вовремя поспешить с бумагами, – и поднимется сила, которая выйдет и согнёт силу тех, на Волге... Государство к тому времени уже вовлекло человека в свой тяжёлый, медленный, безысходных круг; бумага, как змея, обрела парализующую силу. Указы, Грамоты. Списки... О, как страшны они! Если вообразить, что те бумаги, которые жёг Разин на площади в Астрахани, кричали голосами, стонали, бормотали проклятья, молили пощады себе, то эти, московские, восстали жестоко мстить, но «говорили» спокойно, со знанием дела. Ничто так не страшно было на Руси, как госпожа Бумага. Одних она делала сильными, других – слабыми, беспомощными.

Кто сам перестал верить, тому тоже не верют.

Не было ничего более страшного на Руси, чем Госпожа Бумага.

Древние только форсили своими сверкающими щитами. Подушка!

Нет, Бог, когда создавал женщину, что-то такое намудрил. Увлекся творец, увлекся. Как всякий художник, впрочем. Да ведь и то — не Мыслителя делал.