Джейми был прав. Глядя на эти чудовищные следы насилия, нельзя было не представлять себе действие, которое их оставило. Я старалась не думать о том, что эти вот мускулистые руки были вытянуты, распластаны и связаны, медно-рыжая голова поникла в агонии, прижатая к столбу, но рубцы, на которые я сейчас смотрела, невольно вызывали в воображении ужасные картины. Кричал ли он, когда они делали это? Я прогнала такую мысль немедленно. Я слышала рассказы, доходившие до нас из послевоенной Германии, о мучениях куда более страшных, но он был прав: слышать — совсем не то, что видеть.

Я снова сидела в седле впереди него, мою лошадь мы вели в поводу. Я поблагодарила Джейми за помощь. Он отмахнулся от моей благодарности:
— Не за что, барышня!
— Но для вас это было рискованно, — настаивала я. — К сожалению, я не сразу сообразила, что подвергаю вас опасности своей просьбой.
— А! — только и сказал он на это, но минуту спустя добавил с коротким смешком: — Уж не считаете ли вы меня менее храбрым, чем маленькая английская барышня?
Спускались сумерки, и Джейми пустил лошадей рысью. Мы с ним почти не разговаривали по дороге, а когда добрались до замка, он попрощался со мной коротким: «Всего доброго, миссис англичанка!» Но я почувствовала, что зародилась дружба гораздо более глубокая, чем та, которая сводится лишь к беспечной болтовне под яблонями.

Резкие лесные запахи щекотали горло. Я и раньше бывала на таких холмах и дышала теми же весенними запахами, но тогда они смешивались с вонью выхлопных газов, доносившейся с дороги, а щебет птиц заглушался голосами туристов. Когда я в последний раз подымалась по такой вот тропе, земля была усеяна обертками от сэндвичей и пустыми пачками из-под сигарет, а не распускающимися бутонами мальвы и цветами фиалок. Обертки от сэндвичей казались достаточно умеренной платой за такие блага цивилизации, как, предположим, антибиотики и телефон, однако нынче я испытывала благодарность к фиалкам. Я очень нуждалась в мире и покое, и здесь я их чувствовала.