Франц Вертфоллен. О летучих змеях. Болонья и анатомический театр

Только хлипкие убогие человечки всю жизнь убеждают себя в том, что стоит им только захотеть, они, мол, просто и не хотели по-настоящему, стоит им лишь взяться за дело, взяться за ум... Люди используют разные формулировки, но суть одна: «Это не я жалок и бесполезен, я-то всего добьюсь, стоит мне лишь...»
А после «лишь» — одно троеточие.

Злость.

Прямо ненависть.

Ненависть всегда о страхе.

Ты боишься его, Эшли.

Да.

Да, я боюсь, что…

Боюсь…

Даже прямо сейчас боюсь, что он откроет рот и как выдаст мне нечто

столь болезненное и неприятное из того,

что я и так знаю, но…

не признаю?

Не хочу признавать в себе?

Не хочу думать?

Нечто болезненное и страшное из того, чего я стараюсь не касаться

лишний раз.

Он выдаст мне наотмашь мою уязвимость.

Я ненавижу его за то, что всё ему видно.

Всю свою жизнь я жила как на тонком льду, и при этом я жила «завтра»: я отказывалась принимать себя студенткой, молоденькой выпускницей, воюющей за работу. Конечно, пока я училась, я понимала, что я студентка, пока искала работу, понимала, что выпускница, но я отказывалась внутренне говорить – да, это я. Внутренне мне так надо было верить, что это лишь переходная фаза, а я настоящая – это именитый врач… может быть, со своей клиникой.
И я всё время бежала к этому статусу, страдала от ощущения зыбкости будущего, мне всё хотелось «достичь», «закрепить» результат. Всё казалось, что настанет день, когдая, наконец-то, скажу себе: yeah, I made it!

И в тот день моё «правильное» будущее, наконец-то, станет моим настоящим и будет настолько закреплено за мной, прибито ко мне насмерть, что какие бы всемирные катастрофы ни ждали бы человечество, у меня раз и навсегда всё уже будет «схвачено» – заработала же.
И главное, я же до этого дня не осознавала даже, что так живу.

Я жила так подсознательно.

Я не осознанно всю жизнь бежала хомяком к дню, которого не бывает. И только сейчас до меня дошло, что я все эти годы, как осел за морковкой, бежала за результатом, которой надобно закрепить. Что я откладывала жизнь до того момента, пока не выйду к другим таким же ослам, а они и заблеют в уважении к моим научным заслугам.

Боже мой! Спасибо тебе, Вакх, что ты схватился за мои бельма ещё в тот первый день – вы тошнотворно умозрительны.
Я вдохнула побольше этого прохладного воздуха с запахом дорогих сигар.

И выдохнула свободной.

I just made it.

Не деньги дают положение.
Никогда деньги не дают положения или власти. Они скромно последним сопутствуют. Вы теряете волю, вы теряете деньги.

Нет денег.
Нет положений.
Нет статуса.
Мир – декорация, придуманная богом, чтоб было чем занимать себя с любимыми.
И только из этого надо жить. Ты не гонишься ни за деньгами, ни за положением, ибо всё, что делаешь ты, ты делаешь исключительно ради того, чтоб тебе было чем занять себя и любовь свою целую жизнь.

Они были домом друг друга.
Они были друг другу крепостью, защищающей самое алое.
Два змея в своем бессмертье коллекционирующие драгоценные блестяшки прекрасных моментов, но имеющие по-настоящему лишь одно сокровище – уязвимость брата.
И оба бесстрашны, оба требуют с себя бесстрашия, но, когда они вместе, оно случается с ними столь непринужденно – потому что самое алое отдано в верные, горячие, золотые ладони существа, что будет с тобой сквозь концы концов и начала начал – брата, что идет за тобой шаг в шаг дальше предела.

Голыми приходим мы в этот мир, голыми покидаем, и нет ничего настоящего кроме эмоций наших.
Нет ничего настоящего кроме выборов.
И из любого ада мне по силам неотступно,
неостановимо
выстраивать рай.

Ранее утро было туманным.
Я распахнул окна в спальне, но туман совсем не хотел заползать
внутрь – Италия не Англия. Итальянские туманы не любопытны.
Они пугливы и умирают задолго до полудня.
Это неправильно – вставать не с той ноги.
На ужине Йозефа задавалась вопросами – какие гормоны заставляют
людей в один день просыпаться со всеми силами этого мира, в
другой – разбитыми как с перепоя.
Риторически задавалась.
Как люди задаются.
Уже смирившись, что все следующие сорок лет своей жизни ей
вставать когда радостью, а когда перегноем.
А я говорю тебе: любой подъем не с той ноги – слабость.
Лень.
И безголовость.

Все вопли разума существовали отныне в параллельной вселенной, не в той вселенной, где существовала я.
А я существовала во вселенной жемчужности его кожи и кудрявости его волос.

Роскошь – это они. Она бьет из их сердцевины, океанскими волнами переворачивая пространство вокруг. Дай ей в руки глиняную миску, и глиняная миска станет средоточием роскоши, потому что дело не в предметах и интерьере, дело в том, что одни люди шире, чем океан, а другие мельче наперстка.

Видите ли, многие мои коллеги упирают внешность исключительно в гены. ДНК, конечно, отвечает за цвет глаз, волос, густоту ресниц, но… красота и очарование – это ведь не густота ресниц. Это присутствие интеллекта.

Он раздел меня взглядом.

И ладно бы – раздевал тело, нет, он вскрыл мою душку, как тушку енота.

Нет суммы денег, которую можешь заработать, чтоб больше не беспокоиться о деньгах. Нет места, которое можешь добиться, чтоб больше не беспокоиться о месте. Нет вообще ничего в жизни, о чем можно было бы раз и навсегда не беспокоиться. Есть зрелость. Когда ты понимаешь, что I made it – не про деньги, репутацию, положение – но про готовность жить. Про принятие одного простого факта: жизнь есть изменение. Жизнь есть беспокойство. И лишь когда ты это принимаешь, у тебя появляется шанс все изменения, всё беспокойство превращать в радость.