То, как ты вещи подаёшь, зависит от того, как эти вещи чувствуешь.
Когда нам хочется во что-то поверить, мозг активно выискивает и впитывает информацию, которая доказывает то, что мы хотим, независимо от степени сомнительности источника или смехотворности аргумента (ну правдоподобно же, да?). С другой стороны, мозг не заметит или отвергнет любые, даже самые надежные аргументы в пользу того, во что мы верить не желаем (нет никакого потепления климата, правда?). Эта склонность мозга видеть мир таким, каким нам хочется (а не таким, каков он есть), известна и называется предвзятостью восприятия. Чем сильнее мы намерены выдать желаемое за действительное, тем более предвзятым оказывается восприятие.
Чёрт... Я просто всегда хотела узнать каково это — чувствовать себя по-настоящему неотразимой?... Когда все двери открыты перед тобой и можно брать от жизни всё. С такой-то внешностью! Хоть раз... И думаю, здесь дело не в помаде и не в туши, и тональник такое сделать не в состоянии.
Мы фрагменты одного паззла, но друг без друга не разглядим картинку в целом.
Слепоту её воспринимает как досадное неудобство. «У кого-то изжога, у кого-то диабет, а кто-то не видит», — повторяет он ей…
Моё собственное восприятие играло слишком важную роль, брало верх над всем остальным.
— Предположим, для нас, как евреев, есть две возможности: плакать беззвучно, как говорит твоя мама, или плакать по-еврейски, как ты сказал. Как это будет звучать — плач по-еврейски?
— Не знаю.
— Никто не знает, значит, ты не можешь ошибиться.
— Я даже не догадываюсь.
— Может, как смех? — предположил Макс.
— Как смех?
— Ну, я не знаю. Но у нас так.
На секунду, как мгновенный укол, Джейкоба охватил ужас, что он умудрился сломать жизнь трем самым прекрасным на свете человеческим существам.
Он вспомнил, что, когда Сэм был малышом, каждый раз, как он оцарапается, порежется или обожжется, после каждого анализа крови, каждого падения с ветки дерева, которая потом всегда считалась «слишком высокой», Джейкоб спешил подхватить его на руки, будто земля под ногами внезапно вспыхнула огнем, и говорил: «Ты цел. Все нормально. Ничего страшного Ты цел». И Сэм всегда ему верил. И Джейкоба потрясало, как это всякий раз срабатывало, и устыжало. Бывало, если требовалась ложь более явная, например, когда текла кровь, Джейкоб даже говорил: «Смешно». И сын верил ему, ведь у сыновей нет выбора. Но сыновьям бывает больно. И если они боль никак не показывают, это не значит, что ее нет. Это другая боль.
Эмоции, которые были получены в детстве, причем неважно, положительные это эмоции или отрицательные, человек на бессознательном уровне начинает искать в настоящем, так как это его субъективное представление реальности, его картина мира.
Он знал восприятие людей современных только по парламентским и газетным баталиям, а так как у него хватало образованности, чтобы увидеть всю их поверхностность, он ежедневно утверждался в своем предрассудке, что истинный, глубоко понятый буржуазный мир есть не что иное, чем то, что он, граф Лейнсдорф, сам о нем думает.
Великое искусство жизни — это восприятие. Чувствовать, что ты существуешь, даже через боль.
— Научись с этим жить и перестанешь это замечать.
Это, конечно, было универсальным ключом ко всем человеческим проблемам. Но, как объяснила Офа, человек не хочет решать свои проблемы. Он хочет от них избавиться.
— А разве это не одно и то же?
— Нет, — сказала Офа. — Избавиться от проблем нельзя. А вот решить их обычно можно. Но рецепт почти всегда в том, чтобы научиться с ними жить. Или хотя бы согласиться мирно от них умереть.
Тот, кто не обращает внимание на творения вокруг, слишком сильно погружается в творение собственного ума, в собственные мысли и эмоции. Если ваши мысли и эмоции стали для вас значить больше чем творения Создателя, значит ваше восприятие — совершенная катастрофа. Вы совсем не поняли как устроена жизнь.