Юрий Меркеев — цитаты из книг автора

Алексей захлебывался от безысходности и плутал по аллеям сна, пытаясь найти выход. «Трещинка — это не дефект, это лазейка на волю». Где эта трещинка? Ему нужно было отыскать ее во снах, потому что сны стали явью после того, как он перестал принимать пилюли. Нужна была мысль — яркая, дерзкая, оригинальная, сильная, о которой ему говорил и напутствовал Шаман.
Теперь Вероника сопровождала его повсюду. Фактически она весь день безвылазно находилась в третьем женском отделении, корпус которого был в самой низине больничного дворика. А Суббота, опьяненный книжным нектаром любви, видел ее на утренних и вечерних обходах врачей, она улыбалась ему забавной улыбкой из-за плеча Сан Саныча, игриво морщила носик с веснушками, строила за спиной важного доктора рожки и смеялась так, что вокруг оживали глиняные птички — поделки больных, — и носились по отделению ласточками, синичками, стрижами. Он видел ее сидящей напротив себя в столовой во время обеда в те минуты, когда другая Вероника делила трапезу со своими соседками по палате. Ночью милая девушка являлась пожелать ему приятных снов и тут же входила в эти сны долгожданной и любимой гостьей. Она была изображена на картинах художника Курочкина и улыбалась Алексею, когда он бродил по Бульвару Грез. Вероника умудрилась проникнуть даже туда, куда девушкам путь был заказан — в душевую кабину санобработки, в котором нанятый с воли брадобрей стриг всех желающих; где санитар Василий раздевал пациентов до «сатировых желез» и направлял струю горячей воды, а потом подозрительно долго разглядывал обнаженных мужчин, проверяя их на наличие чесотки или вшей. Вероника проникла на единственный островок свободы, где Кубинец пел гимны мировой революции, а Ванька Длинный обстряпывал свои сомнительные коммерческие дела, — в туалет, в котором была открытая форточка, служившая и почтой, и телеграфом, и пересылочным пунктом для пациентов первого буйного. Через форточку зарешеченного окна выбрасывалась леска с грузилом — «конек», и в заранее обговоренный час с воли присылалась посылочка: кому-то нужен был чай, сигареты, водка, наркотики. Кому-то еда или деньги.

Боль поможет мне и в этом. Я хозяин своим мыслям? Если да, то мне ничего не стоит соединить образ Натальи с болью, которую я пытаюсь сжечь в костре новой философии. Разве недостаточно будет вызвать с помощью настройки на негу ее облик и воздать ему должное? Привязать к кострищу аутодафе и публично казнить. Средневековая инквизиция знала, зачем сжигает еретиков. Очищение пространства от патологии. Когда заболевал растлением церковный организм, нужно было каленым железом прижигать гноящуюся и смердящую рану – чтобы весь организм не погиб. Человеку с запущенной гангреной отрезают ногу не ради отмщения, а по великой любви – чтобы жил. Теперь и я должен совершить операцию самому себе для того, чтобы не превратится в разлагающийся труп при жизни. Глупышка! Нашла, с кем тягаться. С полковником, у которого в сейфе лежит пистолет.

Долго всматриваюсь в черный джемпер, в котором вчера лег спать. Вот они – два куба безрассудства. На груди ровно обуглен кружок от выпавшей из рук сигареты. Если посчитать дырки на джемпере, то их будет ровно столько, сколько осенью у меня было адских пробуждений. Потому что вдогонку к двум кубам летит таблетка димедрола, а это, надо признаться, совсем уже бессовестно. Потому что безрассудно. И сигарета в постели всегда выпадает из руки ровно в тот момент, когда переплываешь рубеж между седьмым небом и беспамятством. Тело расслаблено, мозги спят, выносите меня из квартиры, демоны, ангелы, я не произнесу ни слова возражений.

Тошнота – привычное дело. Токсикоз от бремени бед. Волосы всклокочены, как у питекантропа, глаза шальные, желтые, красные, щетина клочками. Иду-бреду в полутьме адовой почти на ощупь до туалета в трусах и продырявленном джемпере, бормочу молитвы и жалею весь мир. Увижу паучка в туалете – расплачусь. Паучок совсем высох без мух. Мученик. Замечу на плафоне в ванной комариное кладбище – разрыдаюсь. Глупые твари, они летели на свет лампы, а попали в ад. Нужно постараться умыться так, чтобы не стошнило. Если только с закрытыми глазами под струю холодной воды. И без резких движений, способных спровоцировать пищевод.

В зеркало не смотрю. Боюсь. Знаю, кого там встречу. Зачем усугублять? Нервы итак на пределе. Свет включать не люблю. По пути в ванную – двойная дверь в комнату родителей. Витражи расписаны Papaver somniferum. Мак снотворный. Каждый лепесток как живой. Отец попросил сделать. Когда был живой. И мама радовалась моей работе, когда была жива. Они закрывали свою комнату на ключ, а через расписанные густыми красными цветами витражи, я не мог разглядеть, есть ли кто дома. Но если просачивался свет сквозь витражные маковые головы, я знал, что родители не спят, и я могу попросить в долг денег. Давали, потому что жалели меня. Пять лет они уже в ином мире, а мне иногда по утрам мерещится, что там, за масляными маковыми головами, похожими на церковные купола, пробивается свет. И я слышу их шепот. И это как пение ангелов.

– Ты же обещал, сынок?

– Обещал, мама, да сил больше нет.

– В прихожей висит мой плащ. Возьми из кармана деньги. Только все не бери. На хлеб оставь.

– Я верну, мама. Только до остановки сбегаю, здоровье поправлю и на работу.

– Только в кафе не заглядывай. Там наши рабочие заводские, все знакомые. Упрашивать будут, чтобы выпил сто грамм. А тебе нельзя, – вторит маме отец. – Помни об этом. Нельзя. Контузия. Не усугубляй. Купи лекарство и на работу.

– Не пей, сынок. Контузия. Опять в драку полезешь. Или тебя побьют. А ты и не помнишь, что было. Возьми в кармане плаща деньги. На хлеб оставь. Остальное возьми.

– Хорошо, мама. Спасибо, отец. Пить не буду. Помню все. Куплю лекарство и на работу.

Нет больше маминого плаща в прихожей. Нет денег. И работы в том виде, в каком была назад пятилетку, тоже нет. А маки на витражах остались. Закрывают от меня видимость того света. Да. Именно, того света.

... позвонил Ирине Сергеевне и пригласил в гости. Купил сухого вина в пакетах, много фруктов. Готовить я не люблю. Научился кое-чему в обстоятельствах вынужденных. Обхожусь малым. Мясо не ем, немного рыбы, овощи, фрукты. Когда приучаешь себя к небольшому количеству еды, организм насыщается быстро. Порой, на завтрак достаточно крутого яйца и крепкого чая с хлебцами.
Ирина Сергеевна гостья желанная. Я называю ее психологиней. То есть, не просто безличным профессионалом, а психологом-женщиной. Или женщиной-психологом. Так будет вернее. Потому что впереди все же женщина. В полнокровном понимании этого слова.
Давно забытые утра — когда просыпаешься не один. Приятно утомленный. В потоке холостяцкой праздности физическая близость сродни маленькому приключению. В возрасте за пятьдесят можно находиться внутри и снаружи психофизического удовольствия. Пропадает стремительность и автоматизм, появляется пикантная рассудительность. И юмор. И ирония. И наслаждение давно открытыми переживаниями. У тела есть своя память.
— Ты можешь расслабиться и ни о чем не думать? — спрашивает Ирина после утреннего променада в постели. — Закрой глаза, расслабься, положи руку на солнечное сплетение. Не думай ни о чем.
— Расслабился, — улыбаюсь я. — Положил руку на солнечное сплетение. Думаю о том, что ни о чем не думаю.
— Ты не умеешь ни о чем не думать?
— Не знаю. Я не думаю ни о чем в момент физического экстаза. Думает мое тело. Мозги не думают. Теперь я расслаблен, но совсем не думать не могу. Погружаюсь в небытие, но я-то понимаю, что это я погружаюсь. Если вытравить «я», что-нибудь получится. А зачем это? Что за дзен буддистские штучки?
— Не бойся. Ты не подопытный кролик. Я хочу достучаться до твоего упрямства. Ведь ты немножко презираешь современных психологов?
— О чем ты? Я давно никого не презираю. Во-первых, возношение омерзительно само по себе. А во-вторых, разве я совсем слеп? Думаешь, я не вижу иногда себя как бы со стороны? Только что хвоста пока нет. Рожки с копытами пробиваются.
......
— Понимаешь, откуда у людей проблемы? Понимаешь? — мягко и настойчиво формулирует вопросы психологиня, перебирая их нежно, как кошка мнет пуховый платок. При этом когти на раскрытых лапах распахнуты. — Если бы ты только мог представить себе целительную силу тренинга. Если бы мог. Откуда идут проблемы? Ты никогда не задумывался над этим? Откуда у человека появляются проблемы? У отдельного индивида. У социальной единички. У группы людей. Откуда?
— Откуда? — улыбаюсь я, разглядывая ее обнаженное тело. — Все проблемы отсюда. Не так ли? Из женщиииины…… — Моя ладонь распахивается, пальцы гусеничным ходом нежно семенят от ее солнечного сплетения вниз по косогорью. — От женщин рождаются мальчики, становятся мужчинами, политиками, правителями, диктаторами, тиранами, скверными мужьями. От них одни проблемы. Значит, во всем виноваты женщины, которые родили этих мужчин....
(Психологиня и психопат)

Ночью позвонила Ирина Сергеевна. Прервала сон, в котором я беседовал с Сократом о пользе ритуала в работе торговца мясом на рынке. Я утверждал, что можно не замечать свиных голов и запаха крови, и вынашивать философскую мысль. Он смеялся над моей наивностью. И убеждал не отдаваться в рабство звериному цеху. Разве не льется там, как на ристалищах, кровь и пот? Нет, улыбался я, это не битва. Это ритуал языческого жертвоприношения. Я жрец, а не раб. Я разрубаю и режу сакральный продукт, а не расчленяю трупы животных. Играю в жертвоприношение, оттачиваю ритуал, как Спиноза увеличительные стекла. Но сердце мое остается не тронутым. Кровь чуждого ритуала не касается моего ума. А халат? Что ж. Халат отдам в стирку. Или сброшу его, как змеи скидывают старую кожу.
— Не лукавь сам с собой, — отвечал Сократ. — Клянусь собакой, ты не сможешь оградить свой внутренний мир от рыночного смрада. Ты слишком слаб для этого. Чересчур раним, хоть и не поэт. Мясной цех не для тебя. Иди в церковь и напросись временно сторожем. Это твое.
— В церковь? Хм. Сторожем? Но там нельзя шлифовать линзы. Невозможно оттачивать ритуал там, где Христос изгнал бичом торговцев. В церкви нельзя быть работником. Можно только служить. А я не готов. Клянусь собакой, Сократ, я не готов. Если хочешь жить в свободе, научись служить. Во мне мало терпения, Сократ. Много праздности и мало терпения. Возможно, я возьмусь за редакцию текста пьесы. И на этом заработаю. Я подумаю.
И тут раздался звонок Ирины. Сон оказался в руку.
Тревожным голосом она сказала:
— С дочкой проблема. Заперлась в ванной, рыдает. Вечером пришла пьяная. Заявила, что я неправильно ее воспитала. Сказала, что я отняла у нее возможность быть счастливой. Что она никогда не будет счастлива, потому что я не научила ее счастью. Каково это слышать матери?
— Из-за чего все это? Накопилось? Или реакция на событие?
— И реакция, и накопилось. Какой-то режиссер бросил ее. Сказал ей, что она молодая. И ее нужно всему учить. А чему всему?
— Чему? Ох, уж эта Мельпомена. Полагаю, не театральному искусству. Где она сейчас? В ванной?
— Да. Затихла. Я переживаю. Не сделала бы с собой что-нибудь. Глупенькая.
Я поднялся с постели и подошел к ноутбуку. Открыл электронную почту, нашел файл с текстом пьесы «Самоубийцы».
— Что там, в ее пьесе? — спросил я. — Не успел прочитать. Что там с героиней?
— Вскрывает вены, — упавшим голосом ответила Ирина Сергеевна. — Что делать? Ломать дверь?
— Ломай. Я посижу на телефоне.
.....
Люди влюбились в актерство. Лицедеи — зачинатели мод. Лицедеи — дома на песке. Открой ленту новостей и упрешься глазами в муть и шелуху, которая называется жизнью...
(Психологиня и психопат)

Дожди ушли... По утрам стелется туман, как огромное перистое облако. Не виден дом напротив, окна окутаны паром, деревья как ватные. Все вокруг — мягкое, плюшевое, невесомое. Люблю такие утра. Безветрие, тишина, ощущение сказки. Сегодня Сократ разбудил в пять утра, что-то пытался сказать, затем снова свернулся клубком и заснул.
Наверное, он хотел шепнуть о том, как славно пребывать в праздности и покое. Я и сам это знаю. Без подсказок доморощенных философов. Праздность многому научила. Труду, в том числе. Парадокс? Нисколько. Попробуйте провести в одиночестве и праздности хотя бы двадцать один день. Время карантина. Если вы не решитесь к концу второй недели покончить собой от открывшейся бездны, значит, начнете новое существование. Ничто так не испытывает человека, как свобода. Одно дело — подчиняться условностям, понуждать себя к труду, как к повинности, другое дело — реализовывать желания своего сердца. Но прежде — мучительное возвращение к своему настоящему «я». Ломка всего трехсоставного существа человеческого. Муки ослабевают к двадцать первому дню. Почему? Говорят, что происходит обновление кровяного состава. А там, где кровь, там и дух. Испытание не из легких. Порой, на сутки останешься без привычных суетных удовольствий, и тут же лихорадочно нащупываешь кнопку, с помощью которой хочется поскорее убежать от себя, своей самости. Шум комфортен потому, что позволяет не вслушиваться в тишину. Что там прозвучит от небесного колокола? А ну, как что-нибудь страшное? Бежим от себя, не хотим остановиться, передохнуть. Боимся остаться наедине со свободой.
С рождения попадаем в рабство условностей. А потом не выносим свободы.
(Психологиня и психопат)

Когда входишь в подвал с дневного света, то в первое мгновение чудится, будто проваливаешься в черный колодец. Не видно ни зги. Проходишь несколько шагов на ощупь по стеночке, а стена холодная, кирпичная, с вековыми выбоинами и щербинками, покрытыми какой-то слизью. И, кажется, что спускаешься не в подвал, а в самый ад, в котором живут черти и привидения. Страха нет, но поджилки трясутся, потому что не знаешь, что тебя ожидает впереди. Греет лишь понимание, что у тебя есть одна спичка, которую можно зажечь в самый критический момент. И волшебство, которое не оставит тебя в тяжелые мгновения.
Две-три минуты глаза привыкают к темноте, и становится не так страшно. Иногда сразу мерещатся видимые очертания прохода. Вероятно, это какой-то самообман, внушение, а может быть, и в самом деле от сильного нервного напряжения включается тот самый желанный кошачий глаз, — объяснить трудно. Велико желание что-то увидеть. А когда велико желание, помогает волшебство. Можно и на время стать подвальным котом, не только благородным разбойником или мудрым алхимиком. Можно переплавить страх в магию, заставить его работать на себя.

— Да, моя госпожа, — ответил Иван.
Теперь она взяла его за руку и ввела под купол шатра. В полутьме пахло любовью. На полу был постелен пушистый белый персидский ковер. Она присела и пригласила художника присесть с нею рядом. Пальцы их рук нежно переплелись, и теплая волна счастья окатила их сердца, заставляя их биться в унисон один другому. Курочкин закрыл глаза и прошептал нежные слова. И от того, что он произносил их вслух, новая волна необыкновенной небесной радости накрыла его, мужчина сделал глубокий вздох и открыл глаза. Перед ним была его воплощенная мечта о любви и счастье. Хотелось плакать и смеяться одновременно, смотреть видеть и закрывать глаза, петь веселые песни и углубляться в молчание. Художник понял, что это вершина любви, пик счастья.
Гульнара первая поцеловала его — царственно, немного церемонно. Он ответил нежно и ласково. Не было горячности, лихорадки. Любовь была по-восточному густа и ароматна. И по-восточному мудра. В ней было целомудрие, но в ней не было никаких запретов. Наслаждение легло от Востока до Запада легкой воздушной радугой, из палитры которой Иван брал краски для картин. Теперь он умел рисовать любовью.
Время всегда склоняется перед счастьем. Так было и в этот раз. Они любили и испили чашу, которая тут же наполнилась вновь красным рубиновым вином, похожим на цветок граната. Они не расплескали из любовного напитка ни капли.

Они сбросили с себя одежды без смущения. Алексей посмотрел на Веронику и увидел в отблеске опьяняющей луны молодую жрицу древнегреческого храма любовных мистерий. Груди ее были налиты соками жизненной силы, бедра нежно окаймляли пространство вечной женственности. Они взяли друг друга за руки и вошли в теплое море. Вероника прикоснулась к его груди губами, и Алексей превратился в вулкан, который взорвал само море, перевернул его вверх дном так, что над влюбленными уже были не звезды, и не щурилась сообщница-луна, а куполом разверзлось самое дно морское, прикрывая двух любящих своим непроницаемым шатром. А звезды, бархатное небо и луна оказались внизу, под ними. Они проваливались сквозь миры и пространства, и любили друг друга — и в древнем храме Осириса, и в сказках Шахерезады, и на диком пляже советского Крыма, на берегу, где догорали тлеющие угольки сотворенного в темноте таинства и спрятанного от каменных глаз вождя. Вероника и Алексей проникали друг в друга, и узнавали все, включая самое потаенное. Они пролетали сквозь звезды и видели себя на улицах средневековой Европы: возлюбленная была ведьмой с зелеными глазами, которую собирались подвергнуть священному аутодафе за изготовление травяной смеси, делающей все телесные наслаждения острее и ярче. Ее обвиняли в том, что она без согласия церкви влезла в Ум Господа Бога и за Него решила, что человеку хорошо, а что плохо. Нарушила табу. Хотя многие горожане уже были приятно отравлены ее зельем, и не выпускали по ночам из объятий друг друга, наслаждаясь феерическими наслаждениями, полученными с помощью щепотки трав, брошенных в вино. Алексей видел себя алхимиком, помогавшим юной зеленоглазой и рыжеволосой красавице-ведьме смешивать ингредиенты любовного травяного состава. И за ним приходили люди из свиты вождя с распростертой над миром любви каменной дланью, благословляющей и отбирающей свободу. Много миров и реальностей пережили влюбленные Алексей и Вероника в эту волшебную ночь, подсказанную писателем, иногда превращавшимся в поэта.
А утром они вернулись в свою реальность, и реальность эта была не менее прекрасной, чем все те, которые они посетили этой волшебной ночью.

«Оленька, родная моя, если все, что ты написала правда, — а иначе я и не смею предположить, иначе обижу тебя недоверием, а Любовь — помнишь, — «верит всем и надеется», — особенно любящему и любимому, тогда отбрось все свои страхи, как и я отбросил их. Мы с тобой не юнцы, хотя в душе сохранили что-то очень похожее и родное — то, что сегодня уже редко, где встретишь: романтику светлую, не грязную, грубую, а светлую, когда от одного только произнесения имени любимой сердце поднимается выше и хочется дышать полной грудью. Я счастлив. И не перестану это повторять. У меня положение особенное — ты знаешь. Чуть что не так, и я снова диссидент, и вновь под присмотром санитаров в психиатрической больнице. И наша любовь может долго находиться в состоянии слов — переписки. А может быть, и всю жизнь. Поэтому отбрось страх: я никогда ничего от тебя не потребую, никогда не скажу грубость, никогда не превращусь в ругателя или хама. Сейчас ты для меня Лекарство — и в прямом и в переносном смысле. Ты наполняешь меня жизненной энергией, как я сейчас наполняю эти слова энергией любви. Ты должна это чувствовать. Сегодня ночью произошло чудо. Вчера я испугался, что за мной придут и решил разорвать с тобой переписку, чтобы не причинить вреда: слова, которыми я тебе намеревался писать о нашей любви, были похожи на выпотрошенных кошек, на трупы слов — ты это бы почувствовала. Отрежь у Слова о любви «половой признак» и получится слово-евнух, оскопленное, пустое, мертвое. Но произошло чудо, и я одумался. Никакого страха не должно быть в любви. Ведь я сам призывал тебя к этому.
Теперь я приступаю к роману — новому роману о нашей любви. Для меня это станет самым дорогим детищем, потому что слова мои будут наполнены счастьем. Хочу писать его, думая о тебе, мысленно посвящая его тебе. Хотя и тема там проскользнет — психушка, — куда ж без сумасшествия! — но все ж роман о великой силе любви. Я стал другим благодаря этой силе. Твой Глеб».

Она написала, как обнаружила в парке необыкновенно красивые поганки на пне, присела, чтобы рассмотреть их… и неожиданно стала плакать. И написала мне, что, глядя на такие очаровательные поганки, она поверила в Творца. «Если есть такая красота даже в ядовитых грибах, — написала Ольга. — То разве можно себе представить душу человеческую без ее Создателя?» «Милый, ты просил меня не плакать, а плачу. Сижу около пня с красивыми поганками и плачу. Люди смотрят на меня, как на сумасшедшую. Боятся подойти. А я думаю о том, почему люди не могут все время быть счастливыми? Ведь это же так просто. Нужно перестать ненавидеть, осуждать, завидовать. Нужно влюбиться. И счастье захлестнет всего человека. Ему некогда будет думать о гадостях, о злости, об обидах. Человек научится любить, жертвовать, помогать. Почему, Глебушка, люди бывают злы? Я смеюсь от счастья, что ты есть у меня, и одновременно плачу о людях. Почему? Почему они не хотят быть счастливыми и отнимают счастье у других? Ох, что-то тесновато стало у меня в груди. Дурные предчувствия лезут в голову, но я отгоняю их, как ты учил. Ты мудрый и добрый. Ты мой родной. Поплакала немного, и стало легче. И снова я радуюсь нашему счастью и купаюсь в нем, как в теплой воде нашего моря. Помнишь? Тутовое дерево. Персиковый сад. Море. Ночь. Луна. Звезды. И мы с тобой. И никого рядом. Только я, ты и Бог… Да, Глебушка, прости, но мне кажется, что я поверила в Бога. Именно сейчас, когда горе смешалось с радостью, я поверила в Бога. Я хочу в него верить, как дитя. Не может такого быть, чтобы наше счастье ушло в землю, и растворилось в обычном прахе. Не верю в это. Оно уйдет в землю, но прорастет в небесах радугой, по которой мы будем приходить друг к другу. Любовь вечная, родной, это так».

Да, мой юный друг, такое случается один раз в жизни: мы действительно волшебно любили друг друга. У нас все было одним. Любовь обвенчала нас в вечности. Так написала она в своем последнем письме. Лишь много позже я узнал о том, что она была неизлечимо больна белокровием. Словно предчувствуя близость перехода в вечность, она написала мне однажды: «Мне тревожно, милый. У нас была гроза. И я отгоняла от себя плохие мысли, как ты просил. И заставляла себя радоваться, а сама ревела белугой. Что это? Не буду, любимый, тебя тревожить своим письмом. Сейчас перестану плакать. Уже перестаю и пишу. Да. Пишу. Пишу о радости, а глаза сырые. Нет. Нет! Они сырые от дождя. Да, конечно, любимый. От дождя. Ты не переживай за меня. Это просто что-то не так. Не пойму, что. Не важно. Я пишу о дожде. Да! Заставляю себя писать о дожде, милый.
Как я люблю дождь, любой, проливной, шелестящий, требовательный или нежный… В эти минуты я как-то обостренно чувствую единение с миром. Оно проявляется в какой-то минорной эйфории, она негромкая, но очень красивая — красивая мелодия, под которую мне так нравиться танцевать босиком».
На следующий день она умерла.

Я уже сказал о том, что она была привлекательна, у нее были волнистые волосы рыжеватого оттенка, но я бы назвал этот цвет «спелым каштаном». Глаза у нее были необычные: на улице казались мне серыми, днем в санатории были зелеными, а когда она вглядывалась в обложку книги, каким-то волшебным образом наполнялись темнотой, и становились карими, под цвет волос. На ней были светлые шелковые пляжные брючки, белая блузка с изящным изображением половинки сердца и крыла бабочки, что издалека казалось и сердцем, и бабочкой одновременно. Темные солнцезащитные очки придерживали сверху ее челку, как своеобразный ободок. Кожа на лице была очень нежной, белой, с небольшими морщинками у глаз, разбегающимися в стороны солнечными лучиками. Иными словами, Ольга была красавица.
Дождь за окном не утихал. А Ольга не сводила глаз с моей книги. Тогда я встал и подошел к ней. И протянул книгу.
— Вы автор? — спросила она, неожиданно покрываясь густым румянцем смущения.
— Да, — ответил я.
Она еще больше смутилась, а потом произнесла фразу, которая буквально пригвоздила меня к месту и заставила сердце гулко отбивать давно уже не слышанную музыку неожиданной и неизбежной встречи двух одиночеств. Половинка сердца встретилась в эту минуту с крылом бабочки, и они таинственно соединились и стали одним живым существом, имя которому — влюбленность.
— Я прочитала ваш роман несколько лет назад, — сказала она. — И, представьте, влюбилась в автора через слово. Такое бывает. Мои друзья сказали мне, что я сумасшедшая.
— В таком случае обнадежу вас. Я тоже сумасшедший.
На улице выглянуло солнце. Мы встали и пошли к морю и разговаривали обо всем на свете и, в то же время, ни о чем. Мы говорили словами, а в груди звучала мелодия. Завораживающая настолько, что можно было бы просто молчать и испытывать радость от этого. И все же слова были…